Незадолго до того, как в середине 1971 года, собираясь в Россию, я встретил Марвина Калба из СиБиЭс, память которого о его первом дне в Москве была всё ещё свежей. Он ездил туда в январе 1956 года, в неопределенное время после смерти Сталина и как раз перед тем как Хрущёв тайно сообщил о сталинских чистках.

В качестве младшего дипломата, Калбу был предоставлен его первый выходной день, и он смог побродить по Москве для того, чтобы ознакомиться с обстановкой.
Когда он ехал на метро к Красной площади, то заметил недалеко от себя человека, пристально разглядывавшего его. Его мозг пронзила мысль о том, что это может быть «хвост», но он её отбросил как глупую фантазию. Тем не менее, когда он вышел из метро, человек шёл за ним, словно тень.
Когда он останавливался, чтобы рассмотреть витрину, тень тоже останавливалась и рассматривала её. Когда он переходил через улицу, тень тоже переходила через неё. Когда он ускорял или замедлял шаг, тень приноравливалась к его ходу. Наконец, несмотря на холодный зимний день, Калб подошёл к одному из продавцов мороженого, которые торгуют вне зависимости от времени года. Он купил два эскимо на палочке и, даже не оборачиваясь, протянул руку за свою спину, предлагая эскимо.
Тень взяла предложенное без единого слова. Так они продолжили прогулку, целый день, тандемом, не разговаривая.

Его рассказ был как бы страницей из плохого шпионского романа, только этот случай имел место в действительности.

Это был один из таких причудливых эпизодов, который внедряется в ваше сознание, когда вы собираетесь отправиться в Москву.
И для меня, как для журналиста, собирающегося в Москву с целью пробиться к русским для того, чтобы понять, как они видят себя, он послужил неявным вызовом.

Однако очень быстро я обзавёлся опытом, который заставил меня подумать, что в конце концов, заглянуть в русскую душу будет не так уж и сложно.

Однажды вечером, после концерта Дюка Эллингтона, устроенного в рамках советско-американского обмена, мы с моей женой Энн ехали домой в редакционной машине, в большом чёрном Шевроле «Импала», казавшемся неприлично импозантным рядом со спартанскими малолитражками, в которых передвигаются русские.

Хотя было всего одиннадцать вечера, центр Москвы был практически пустым, тротуары освещались бледным люминесцентным светом уличных фонарей.

То тут, то там люди ловили такси или останавливали проезжающих частников с просьбой подвезти. К моему удивлению, группа молодых людей радостно замахала нам руками, несмотря на то, что, по моему мнению, они подвергались риску преследования за недозволенный контакт с иностранцами. Мы остановились и подобрали их.
Они возвращались со свадьбы в ресторане, и были явно в настроении продолжить вечеринку. Когда мы подъехали к тому месту, где они жили, они внезапно пригласили нас в гости, выпить.

Это была типичная русская встреча.
Все они, мужчины и женщины, были врачами или студентами-выпускниками медицинского факультета, почти все женатые и замужем, в среднем возрасте 25 лет.
Миша, худощавый, бледнолицый, задумчивый молодой человек, который, как оказалось, был хозяином квартиры, говорил на вполне приемлемом английском.
Другие сказали, что читают на нём, и немного знают, поэтому мы болтали на смеси языков.
Они захотели сидеть в машине все вместе и, каким-то образом, разместились всемером на заднем сиденье. Они были очарованы американской машиной, её дизайном, размером, мощью, комфортом, скоростью, приспособлениями, и были очень рады возможности пообщаться с американцами.
Мы припарковались наискосок от их подъезда, а не прямо у него.
Миша предупредил нас, чтобы мы не говорили по-английски при входе в здание и мы проскочили мимо dezhurnaya, сидящей у лифта, старой женщины, закутанной в отвисший свитер, наблюдавшей за входящими и выходящими.

Квартира Миши, первое русское жилище, которое мы видели, была маленькой и редко обставленной, но удобной для обитания двоих однокомнатной квартирой: спальня-гостиная, небольшая кухня, ванная и туалет. Все вдевятером мы сели компактной группой на диван - кровать, и вокруг него.
Разговор, вначале очень сдержанный, вёлся о концерте Эллингтона (никто из них не мог на него попасть, потому что билетов простым русским нельзя было купить), о западной музыке и моде, о моей семье, работе, жизни на Западе, и лишь чуточку о России.
Миша и его супруга Лена с миндалевидным разрезом глаз, молодожёны, могли мало что предложить гостям, за исключением того, что русские считают самым необходимым: пару бутылок водки, вынесенных тайком из ресторана под чьим-то пальто, два больших мокрых солёных огурца, и краюхи хлеба.
Явился разнокалиберный набор стопок, стаканов и кружек для водки, которую, согласно русскому обычаю, мы пили неразбавленной – запрокидывая голову, и делая один быстрый глоток.

Таким было наше приобщение к этому основному ритуалу русской жизни, и присутствовавших забавляла наша робость. Они быстро дали нам краткий курс преодоления смертельной водочной атаки: выдохнуть перед глотком, сразу же закусить.
Девушки, со страшной гримасой после каждого глотка, быстренько откусывали кусочек огурца, который затем передавался по кругу.
Другие отщипывали от хлеба.
Миша рассказал, что во время войны, когда хлеба не хватало, заядлые выпивохи передавали по кругу корочку хлеба и каждый её просто нюхал, не откусывая.
Для них понюшка была достаточным противодействием водке. Он продемонстрировал, как это делалось, и протянул мне хлеб со стопкой водки. Я выпил водку, понюхал хлеб и зашёлся в кашле. Вся комната залилась смехом. Миша попытался заставить меня проделать это снова. Я отрицательно покачал головой. Нет, он имел в виду только хлеб, и на этот раз настоял, чтобы понюшка была глубокой.
Я вдохнул этот влажный насыщенный земельный аромат русского чёрного хлеба.
Кивнул в ответ, всё ещё не понимая, как этот вдох, каким бы питательным он ни был для ноздрей, мог загасить тот огонь, который всё ещё жёг моё горло.

Так всё и продолжалось, в достаточно невинной манере, до тех пор, пока водка не кончилась, примерно до трёх ночи. Перед тем, как расстаться, мы обменялись номерами телефонов и заверениями в дружбе. Ещё раз Миша прошептал, чтобы мы не говорили по-английски, когда провожал нас до выхода мимо полусонной бабушки у лифта. Мы попрощались снаружи у подъезда, но лишь после того, как Миша и Лена ещё раз попросили нас не терять контакта. «Мы должны снова собраться» - настаивал Миша.

Мы с Энн поехали домой, удивлённые простотой общения, дружелюбием молодёжи и их неиссякаемым любопытством по поводу Америки.
Про Россию мы узнали мало, если не считать способа употребления водки, но мы преодолели, казавшийся до этого непроходимым, барьер на пути человеческих контактов.
Когда мы отъезжали от места стоянки, на какой-то момент мне показалось, что в зеркале заднего вида я увидел свет зажегшихся фар.
Машина не поехала за нами, но, возможно, остановилась передом Мишиным домом. Т
ем не менее, мы поздравили друг друга с тем, что нам удалось так быстро добиться расположения русских молодых людей.

На следующий день мне удалось добыть два билета на концерт Дюка Эллингтона, и я решил подарить их Мише и Лене в знак признательности, и позвонил им по их квартирному телефону, чтобы сообщить об этом.
Ответа сначала не было, потом на другом конце провода мне сказали, что я ошибся номером.
Другие журналисты уже сказали мне, насколько ненадёжна московская телефонная сеть, поэтому я продолжал звонить.
Но после того, как один и тот же женский голос мне ответил два раза подряд, я решил, что дело явно не в телефонной сети.
Вечером мы поехали, чтобы доставить билеты лично.

Dezhurnaya отсутствовала и лифт не работал. Мы поднялись пешком на восьмой этаж. Лена была дома, удивлена, но рада, что видит нас так скоро, и очень довольна билетами. Я упомянул о проблеме с телефоном, и мы проверили номер.
Он был абсолютно тем же, за исключением последней цифры.
Вместо 6 Миша написал 7.
Дело было явно не в неразборчивом почерке.
Цифры были выведены чётко и ясно.

Я исправил номер, и мы ушли, передав привет Мише и получив заверения Лены о том, что нужно обязательно встретиться после концерта.
В течение последующих нескольких недель я звонил несколько раз. Миши никогда не было дома, он был на работе, в командировке, у родителей.
Но Лена всегда, как мне казалось, была рада поговорить. Однажды мы даже обсудили возможность встретиться, когда Миша будет свободен. Однажды вечером, когда я позвонил, Лена сказала, что я смогу застать его у его родителей и договориться о встрече. Она дала мне номер телефона. Когда я позвонил, ответил Миша.
Но когда я назвал себя, он положил трубку. Я позвонил снова. Номер был занят. Я перезвонил Лене и сказал, что, очевидно, Миша не хочет нас больше видеть и извинился за беспокойство. «Мне очень жаль». – сказала она. «Вы же понимаете?»

Я положил трубку. Я был обескуражен, но вместе с тем и стал умнее. Хотя в первые дни моего пребывания в Москве за мной не следовал такой явный хвост как за Марвином Калбом и я так быстро обзавёлся контактами, мне стало ясно, что подобраться к русским и завести среди них настоящих друзей будет задачей не из простых. Куда более сложной, чем я думал вначале. Потом я встретился с людьми с Запада, которые тоже завели «одноразовых друзей» среди русских, и не могли продолжить знакомство с ними.
Спустя несколько недель, когда я разговорился с опытным американским дипломатом, работавшим в Москве в разные времена – при Сталине, Хрущеве и Брежневе, я рассказал ему о Мише и Лене.

«Ага», - сказал он. - «Вот так ты понял, что железный занавес – это не есть колючая проволока на границе между Австрией и Чехословакией, но он находится прямо тут, в Москве, и ты его можешь потрогать пальцами. Ты можешь протянуть им руку, можешь жить среди них, прямо тут, и так и не узнаешь, как на самом деле они живут. Контроль настолько строг, что тебя отделят полностью. Как-нибудь вечером, ночью, ты можешь выпивать с ними, особенно если потом они смогут объяснить, что встреча была случайной. Но наутро они подумают и решат, что продолжать знакомство слишком рискованно».

Как это ни грустно, но дипломат, похоже, был прав. И, тем не менее, в его словах была только часть правды.
Потому что за смятенными чувствами Миши я ощутил намёк на существование общества куда более сложного, чем я предполагал вначале, и наличие людей с куда более противоречивыми мотивами поведения, чем я мог вообразить. Совершенно ясно, что между Мишей и Леной был конфликт по поводу того, продолжать ли встречаться с нами, а потом я встречал и других русских, которые испытывали такие же противоречивые чувства по поводу встреч с иностранцами. Ведь тот же Миша вёл себя, как ребёнок, восхищаясь возможностью прокатиться в американской машине, восторгался её отделкой и мощностью.
Тем не менее, он был достаточно опытен для того, чтобы заранее посоветовать мне припарковаться наискосок от его дома, и не говорить по-английски, пока мы проходили мимо лифтёрши. Что было ещё более неприятным для меня, общество так отточило его политические рефлексы, что даже когда мы опрокидывали стопки и провозглашали тосты за дружбу, часть его мозга была сосредоточена на том, чтобы сменить последнюю цифру телефонного номера.
То есть в Мише была разом не одна, а две России – Россия официальная, то есть Россия полицейского контроля и Россия газеты «Правда», рекомендовавшие ему держаться подальше от контактов с иностранцами, а прямо напротив расположилась другая Россия, более человечная, импульсивная, эмоциональная, и непредсказуемая.

Как мне показалось, когда я начал сопоставлять впечатления о том, что видел, проблема заключалась в том, что устоявшиеся представления о русских не включали в себя эту двойственность, эту сложность.
Модель тоталитарного государства полностью опускает завораживающие эксцентричные особенности жизни, текущей под поверхностью, готовность таких людей, как Лена, ослушаться неписанных правил системы. Противоположное, удобное предположение, состоящее в том, что русские не сильно отличаются от нас, упускает из виду те важные условности, которые система встроила в таких, как Миша.
Почти на каждом повороте реальной русской жизни, невероятность повседневных реальностей постоянно вынуждала меня корректировать мои собственные предубеждения.

Кропотливые исследования западных кремленологов, к примеру, разоблачили миф о существовании коммунистического монолита, но не совсем подготовили меня к тому, чтобы услышать, как жена диссидента заявляет о том, что она – член партии, или к тому, чтобы провести вечер, слушая как партийный apparatchik рассказывает циничные анекдоты про Ленина и Брежнева.

Чем больше я оставался в Москве, тем больше спрашивал себя, не являются ли аномалии правилом. Я обнаружил, что несмотря на атмосферу агрессивного государственного атеизма, посещающих церковь людей в два раза больше, чем коммунистов с партийными билетами. Что в обществе, которое превозносит госсобственность, более половины жилья приватизировано, что в системе строго коллективизированного сельского хозяйства около 30% сельхозпродукции производится в частных хозяйствах, и большая часть выращенного продаётся на организованных государством частнопредпринимательских рынках. Что через 60 лет после свержения царя растёт интерес к жизни в царской России и к предметам того времени. Что, несмотря на строгий идеологический конформизм, налагаемый сверху, огромное количество народа политически индифферентно и частным образом высмеивает возвышенные лозунги коммунистической пропаганды. Что в стране, где хозяин – пролетарий, люди уделяют куда больше внимания статусам и чинам, чем на Западе.

Шансы на то, что иностранцы когда-либо что-нибудь узнают об этом, минимальны. Потому что советские власти возвели множество барьеров на пути нормальных, простых и открытых контактов между русскими и иностранцами. Те, кто едет в Россию с коротким визитом, обычно эскортируются в делегациях или в составе туристических групп к официальным туристским достопримечательностям, и всё время заняты в группах под руководством гидов-переводчиков, ведущих их с раннего утра до позднего вечера. (Несмотря на то, что я ехал в Россию со скептическим отношением к таким россказням, один из гидов Интуриста рассказал мне, что от них, гидов, КГБ требует подробных отчётов об иностранцах, откалывающихся от группы, о говорящих по-русски, об имеющих русских друзей или родственников, с которыми они могут установить контакт. Он даже показал мне комнату с дверью прямо в фойе гостиницы «Интурист» и описал другую в «Метрополе», где офицеры КГБ принимают их доклады.

«Некоторые гиды очень добросовестны в этом отношении, а другие не слишком озадачиваются», - сказал он. «Но делать это должны все. Если не сделаешь, то тебе позвонят и спросят, почему ты не отчитался).

Те, кто едет в Россию на длительный срок, живут за забором. Я помню наш первый подлёт к Москве на самолёте австрийской авиакомпании, и слова Анны, глядящей в иллюминатор на пригороды запада столицы под нами. Она воскликнула: «Смотри, там есть дома! Может быть, мы сможем жить в доме, а не в квартире для иностранцев?» Но выбирать мы не могли. Дома, которые она видела сверху, были бунгало, крестьянские izbas или дачи советской элиты. Как почти всех других дипломатов, бизнесменов и журналистов, работающих в Москве, нас просто поселили в многоквартирном доме, одном из полудюжины гетто для иностранцев, предоставляемых советскими властями зарубежным резидентам. Даже квартиру мы не могли выбрать. Возможность жить там, где мы хотели – среди русских – даже не подлежала обсуждению.

Вокруг нашей иностранной общины был проложен cordon sanitaire (фр. санитарный кордон).
Двор нашего восьмиэтажного многоквартирного здания на Садово-Самотечной 12/24 был наглухо закрыт от прохода к другим домам, где жили русские, трёхметровым бетонным забором, возведённым так близко к зданию, что парковать машину было очень неудобно. Единственным способом пройти в дом был проход под аркой, где 24 часа в сутки в будке стояли охранники. Они были одеты в обычную милицейскую форму, но на самом деле работали на КГБ.

Советские власти тщетно старались убедить нас в том, что часовые были поставлены для нашей собственной защиты, но этот довод не выдерживал никакой критики. Однажды 12-летния школьная подружка нашей дочери Лори в ужасе позвонила из дома и сказала, что постовой остановил её и стал строго допрашивать, когда она хотела зайти к нам в гости. Он развернул её домой и она боялась повторять попытку, если только Лори не выйдет и не проведёт её (и эта подружка была единственной, потому что все другие школьные товарищи вообще не осмеливались приходить, разве что группой на день рождения). Когда я заявил охраннику, что детям не следует чинить препятствия, он слабо возразил мне, что старается защитить нас от «хулиганов».

В другом случае, Александр Глезер, коллекционер предметов искусства, хотел на дурачка проскочить мимо охранника в мой рабочий кабинет, находившийся в том же здании, бормоча несколько слов по-английски. Его схватили, продержали больше часа в будке – я мог видеть переполненное страхом его лицо через стекло -, пока я убеждал охрану отпустить его. Только когда вокруг нас собралась группа из нескольких корреспондентов, и охранники испугались того, что привлекут нежелательное внимание прессы по поводу столь незначительного события, они отпустили его. И снова их словами в защиты были те, что они, мол, охраняют нас от самозванца, хотя я его хорошо знал и несколько раз заявил им об этом.

Большинству русских даже и в голову не приходило отваживаться проникнуть в нашу карантинную зону. Существовала группа тщательно проверенных переводчиков, горничных, шофёров, уборщиков, ремонтных рабочих, отправляемых УПДК, советским госагентством, в посольства и жилища иностранцев, лица которых были знакомы часовым и проходивших беспрепятственно. Но простых русских останавливали и допрашивали. За три года моего пребывания в Москве практически никто не готов был проходить через такие испытания. Мы могли выезжать за нашими друзьями и привозить их к нам в нашей машине на нашу огороженную территорию, но после того, как мы проделали это пару раз, часовые стали подбегать к машине и заглядывать в окна, стараясь определить личность наших гостей и испугать их.

Другие люди, среди которых даже были известные во всём мире писатели или поэты, отклоняли предложения придти на обед. Я помню, как один писатель с содроганием сказал: «Не смогу находиться в такой атмосфере».

В другой русской чете, которую мы знали, жена, происхождением из семьи коммунистов и гордившаяся своей независимостью, утверждала, что её удерживает не страх, а нежелание отвечать на вопросы охранников по поводу того, кто она такая и почему имеет друзей-иностранцев. Её муж яростно возразил: «Как ты можешь такое говорить? Как можешь притворяться, что не боишься?» Он вздохнул, потом повернулся ко мне и сказал спокойным голосом: «Может быть она и не боится, а я боюсь».

Такого рода страхи придавали однобокость нашей дружбе с русскими: мы бывали у них в квартирах, но они никогда не приходили к нам.
Жизнь осложняли и другие способы контроля, типа прослушки телефонов, специальные номера для иностранцев, делавшие машины мгновенно узнаваемыми (наш код был К-04: "К" соответствовало «корреспонтенту», "04" – Америка), а также запрещение выезжать более чем за 25 км от Кремля без специального разрешения (получить которое значило затратить минимум неделю и часто дело оканчивалось отказом).
Однажды жучок в нашем телефонном аппарате был поставлен так халтурно, что звонивший попадал в отдел милиции. Я в тот раз отсутствовал, но мой коллега, Крис Рен, всё время принимал звонки на pult, то есть коммутатор. Понадобилось несколько звонков, прежде чем он понял, куда именно попадает, по вызовам звонивших с жалобами людей. Когда мы сообщили о проблеме, то починка линии была проведена с такой скоростью, с которой ни одна ремонтная работа за всё время моего пребывания в Москве не проводилась.

Но если говорить честно, не только контроль мешает контакту иностранцев с обычными русскими людьми. В силу очевидных препятствий, очень немногие иностранцы предпринимают серьёзные и настойчивые попытки встретиться с русскими и узнать их, за исключением предназначенных для них официальных контактов.
Комфортный патернализм окутывает иностранную общину. Отсутствие выбора места жительства может представлять афронт ощущению свободы для человека с Запада, но оно избавляет его от хлопот по поиску жилья, и в то же время изолирует от случайных встреч с простыми русскими людьми. То же самое касается покупок. Советские власти организовали сеть специальных валютных продуктовых магазинов, в которых, хотя периодически и кончаются самые обычные продукты типа помидор, тунца, апельсинового сока или клубничного варенья, намного лучшее снабжение и они более дешевы по сравнению с простыми государственными магазинами.

В результате очень немногие иностранки ходят в русские магазины или сталкиваются с тем, что значит для простой русской женщины делать покупки.

Точно таким же образом, большинство иностранцев передвигаются на машинах и не могут общаться с русскими, которые практически исключительно все садятся в автобус, трамвай, или спускаются в метро. Существование в гетто подкрепляется наличием в нём иностранных школ – французской, немецкой и англо-американской, организованных западными посольствами . Государственное агентство УПДК, поставляющее горничных и переводчиков, также даёт уроки балета, языка, физкультуры, и время от времени организует туристические поездки для жён дипломатов.

Каждое посольство крупной страны имеет в своём распоряжении загородный дом для отдыха на природе, пикников и вечеринок. Примерно в ста милях к северо-западу от Москвы, в Завидово, на Волге, находятся правительственные коттеджи, которые иностранцы могут арендовать для того, чтобы приобщиться к жизни деревенской России. (Один русский друг, имеющий катер и ходящий на нём по Волге, однажды получил суровое предупреждение от охранников держаться подальше от района, где могут быть иностранцы). К западу от Москвы, за живописным сосновым лесом, находится, на Москве-реке «дипломатический пляж». Но если иностранец попытается проникнуть подальше вдоль реки, где русские купаются или удят рыбу, его остановят милиционеры, которые запишут номера его машины и отправят, как всех иностранцев, в свою зону. Останавливаться на дороге, ведущей к дачному посёлку, также запрещено.

Следствием такой привилегированной сегрегации является то, что большинство иностранцев, даже восточноевропейцев, стараются держаться проторенных путей. Свои московские командировки они проводят в своём обществе, и время от времени выбираются в музеи и в турпоездки. И если исключить официальное взаимодействие с русскими, их жизнь вскоре начинает походить на продолжительный круиз на роскошном лайнере с одними и те ми же партнёрами, встречаемые ежевечерне за столом игры в бридж.

Но сколь бы удивительным это ни казалось, вся эта механика раздельной жизни совершенно не мешает любознательному, целеустремлённому иностранцу, говорящему по-русски, встречаться с русскими и узнавать их поближе. Однако эти ограничения, несомненно, ведут к тому, что по большей части те люди, с которыми иностранцы стараются общаться, являются людьми необычными в той или иной степени. И это обстоятельство, конечно, влияет на окраску восприятия России иностранцем.