Вчера сайт лежал

и ВВВ тоже лежал

весь 7bb.ru   у меня был недоступен, потому и не выложил

Так что вот:

- Ах ты, какая же мысль отличная! Есенин это, Сергей... Можно ведь футуристам на хвост упасть. Вам там понравится, они же все долбанутые... - Корабельщик опять зевнул и прибавил:

- Ну и для культурного развития небесполезно.

***

- Небесполезно, полагаю, потратиться на усиление наших людей в Москве. Доходят слухи, что германский посланник, барон фон Мирбах, подкупил одну из тамошних партий социалистов, чтобы свергнуть Ленина. Следует установить, первое.

Человек прервал диктовку и некоторое время сопел, приводя дыхание в порядок. А ведь, казалось бы, англо-бурская война закончилась вчера... Куда же уходят силы и здоровье?

“Во флот”, - без колебаний ответил человек сам себе мысленно. Оглядел кабинет, вовсе не казавшийся уютным, но сделавшийся давно уже привычным, словно рабочий комбинезон какого-нибудь клепальщика... Мысль заставила человека поморщиться. Министр - и рабочий Ист-энда; куда там принцу и нищему! Нищие не бастуют, нищие хотя бы не требуют повышения почасовой ставки.

Человек встряхнулся. Неужели ему надоело... Надоело это вот занятие? Тягаться с парламентом, уговаривать, лавировать, проламывать свое видение...

Править.

Царствует Его Величество Георг, пятый этого имени. А правит старой доброй Англией... Даже не премьер. Ни человек, ни полубог недостаточно сильны для единоличного правления громадной Британской Империей, раскинувшейся по всей планете. У столь громадного государственного образования воистину “нет ни друзей, ни врагов - лишь интересы, кои неизменны и вечны, и наш долг следовать им...”

Великой Британской Империей правят именно что интересы, всякий раз воплощаясь в действиях того или иного политика, ученого, военного, даже, наконец, журналиста.

Как бывший журналист, человек мог оценить чеканность формулировки лорда Пальмерстона. И не мог не отметить, что та легендарная речь в Палате Общин также прозвучала из-за очередного обострения русского вопроса; а еще через восемь лет обострение вылилось в Крымскую войну. Англия там прославила свой флот и армию - но и Россия, получив столь болезненный пинок, встряхнулась, принялась что-то там реформировать, улучшать... Пока не доигралась до революции.

Человек полагал, что революция для России как раз благо - ведь это Кромвель стер дворянскую круговую поруку, раскрыл пути для движения капитала, чем и превратил занюханый чуланчик старой доброй Англии в громадное здание Великобритании - империи, над которой никогда не заходит Солнце.

Теперь же российские якобинцы, социалисты, коммунисты-анархисты и прорва еще иной всякой сволочи точно так же отодвинули от кормушки дворян и boyar, а вместе с ними даже и самого царя. Россия вышла из Великой Войны, предав почти уже достигнутую победу. Если это и впрямь операция кайзеровской разведки, Вильгельм имеет полное право ею гордиться.

Человек прошелся по кабинету - грузно, уверенно. Повертел в руках собственный дагерротип, где красовался еще в уланской форме. Глянул в окно - глаза, слезящиеся от постоянного потока бумаг, видели одно лишь синее июньское небо.

Вернулся к столу, поместился в кресле, но диктовку не продолжил; секретарь старался не вздохнуть лишний раз, чтобы не разрушить сосредоточение министра вооружений, военного министра и министра авиации, воплощеного в одной голове. Все пыль; главная должность человека - первый лорд Адмиралтейства. Флот связывает Англию, Австралию, Новую Зеландию, Индию, Южную Африку, Канаду в единую Великобританию.

Великобритания равно “Англия плюс флот”. В умножении флота, во всемерном его улучшении, человек видел первейший инструмент сбережения империи в целом.

И нет, править ему вовсе не надоело!

Просто с каждым днем мир все сложнее, а управлять им все хлопотнее и хлопотнее. Русская революция далеко еще не закончена, но уже пригодна для примера всем и каждому. И социалисты поднимают голову буквально повсюду.

Можно!

Можно скинуть царя и не быть растерзанным за это карательными войсками соседних держав.

Можно просто так взять и выйти из Великой, воистину мировой Войны, Войны с большой буквы. Хлопнуть за собой дверью, и больше не класть миллионы в газовых атаках, в мясорубках Верденов, не устилать морское дно сложнейшими произведениями механического искусства, кораблями, стоящими каждый своего веса в золоте. Вы там, союзнички, бейтесь насмерть с Германией дальше - а нам плевать!

- Эдди, на чем я остановился?

- Посылка людей в Россию. Первое...

- Тебя не слышно. Громче!

- Сэр, я простыл и потерял голос.

- А он у тебя был? Хм. Итак, первое!

Секретарь не обиделся: занимая свою должность уже одиннадцатый год, он пребывал в полной уверенности, что “если шеф оторвет мне голову, то не бросит в мусорную корзину, а вернет на место с извинениями и наградой”.

- ... Первое, следует установить окончательно, в самом ли деле барон Мирбах нанял эсеров для покушения на Ленина, либо, напротив, это сам Ленин и устроил эффектную провокацию, пытаясь одним ударом убрать непопулярного в России немецкого посла, завоевателя и дворянина, свалить убийство на политических противников и тем окончательно уничтожить эсеров. Уж если доносят, что большевики обсуждали приглашение немецкого батальона якобы для охраны посольства, нетрудно продолжить и сделать вывод, что следующий такой батальон, полк, дивизия придут ради охраны самого Ленина и его большевицкого правительства... Записал?

- Да, сэр.

- Второе. Нет ничего важнее, чем установить, по чьей воле заговор вышел наружу. Дело ли это фракции противников Ленина, сработала ли эсеровская охрана, и верны ли слухи, что заговор открыл некий анархист, приехавший для того в Москву из самой Украины, от моряков Черноморского флота. На русском флоте позиции анархистов сильнее всего, и там хватает людей, не смирившихся с необходимостью отдать флот немцам по статьям Брест-Литовского договора. Следовательно, поручите сэру Мансфильду проработать вопрос. Нельзя ли кого-нибудь из этих анархистов привлечь на нашу сторону в смысле передачи кораблей нам, или же в смысле выступления на стороне Антанты, подобно русскому Легиону Чести, не признавшему большевицкий переворот и сейчас доблестно сражающемуся во Франции... Не длинно я завернул?

- Ничего, сэр, я потом вам покажу переписанный вариант.

- Третье. Слухи о громадном красном корабле тщательно собирать, записывать и наносить на карту места и даты, где указанный корабль якобы видели. Все линкоры большевиков наперечет, красный корабль не является ни одним из них. Я больше, чем уверен, что воду мутят какие-то внешние союзники Ленина, пока что нам неизвестные. Однако угрозой флоту, даже тенью таковой угрозы, пренебрегать не стоит... Четвертое. Рекомендовать Его Величеству отклонить запрос бывшего русского императора, а нынче гражданина Романова, о въезде в Англию или любую из колоний.

- Сэр, но...

- Эдди, никаких но. Гражданина Романова не смогла прокормить огромная Россия. Чем же кормить его в доброй старой Англии?

- Сэр, а если его расстреляют?

- Энди, вон в том окне виден Тауэр и та самая лужайка, где, по легенде, снесли голову одному из моих предков. И что? У большевиков нынче Кромвель или пускай даже штурм Бастилии. Бунт черни, бунт необразованных недоучек. История неизбежно вернет их на общий путь. Нашу монархию восстановил генерал Монс. Генерал Бонапарт восстановил монархию французов.

- Сэр, и это стоило нам кровопролитной двенадцатилетней войны, от Амьенского мира до Ватерлоо и Реставрации.

- Именно, Энди. Поэтому шестое - last, but not least! - большевизм следует удавить в колыбели. Нам не нужна Россия, вздернутая на дыбы очередной железной рукой очередного царя Петра, безразлично, будет ли царь дворянского либо крестьянского происхождения, и будет носить корону, тиару, красный бант или hetman’s mace. Наш идеал - множество республик, царств, ханств, королевств... Что там ни появись, все годится. Всех поддержим. Лишь бы выбить из умов самую мысль о единстве... Вот в этом духе переработайте, сделайте копии по обычному списку. Когда, Энди?

- Сэр... Утром.

***

Утром Корабельщик и Скромный вышли на Маросейку. Солнце вставало где и положено, со стороны Покровской. Дальше к югу слышалось уже как бы гудение громадного улья: то площадь Хитровка, знаменитый Хитровский рынок, воспетые Гиляровским рукотворные катакомбы, а главное - работная биржа! - восставала ото сна.

Не случись вчерашней лихой вылазки к эсерам в Трехсвятский переулок - он располагался прямо над Хитровской площадью, чуть севернее - Скромный бы сегодня пошел на биржу, нанявшись в грузчики. Место было бойкое, и Скромный нисколько не опасался опознания. Работали плотники, каменщики, маляры, сооружая и раскрашивая щиты, будки отхожих мест, лотки, палатки, переносные прилавки и трибуны для пламенных буревестников революции. Стояли за расчетом, переругиваясь, люди. Опрокидывали от радости стаканчики, заедали похлебкой из плошек.

Художники с Хитрова рынка прямо на глазах мазали вензеля, разгоняли громадные декорации к балаганам, афиши к синематографам, выводя никогда не виданных живьем чудовищ. Здесь были моря с плавающими китами и крокодилами, и корабли, и диковинные цветы, и люди со зверскими лицами, крылатые змеи, арабы, скелеты, красногвардейцы, изъежившиеся лютыми штыками; неизъяснимой толщины буржуи в обязательных цилиндрах — все, что могли выдумать «мастаки и архимеды», как несколько презрительно поименовал их Аршинов.

После нескольких лет войны тут уже не пели смешных песенок, но все так же не лазили в карман за словом. На рядах стояли бараночники, сапожники, скорняки, жутко обижающиеся, если назвать их шкуродерами. Портные готовы были залатать или зашить что угодно хоть на человеке, только плати.

Люди, сбитые с мест, вырванные из жизни войной, подряжались висеть под крышами, ходить по карнизам ради штукатурных или кровельных работ, спускались под землю в колодезь. Иные писали красками, вырезали из досок чудеса, на которые уже вовсе не стало спросу. На южной стороне рынка, за благотворительной бесплатной столовой, ковали лошадей - на это пока спрос имелся, ведь лошадей в Москве насчитывалось не сильно меньше людей... Словом, на Хитровском рынке найти пропитание могли что человек, что ворона.

Но логово растревоженных эсеров даже не улей, осиное гнездо. А еще севернее так и вовсе Покровские казармы. Это уже, получается, шершни: отряд чекистов Попова, того самого балтийца, которого вчера Корабельщик обложил “кокаинщиком сраным”. Наверное, Попов обрадуется встрече - да Скромный точно знал, что сам-то не обрадуется нисколько.

- Товарищ Корабельщик, надо решить, что делать. Если еще где надо вас прикрыть, сейчас же и договоримся. Пусть вы и верно угадали, что я недоволен здешними анархистами, но Петра Алексеевича я все же хотел бы посетить.

- Кропоткина?

Скромный кивнул:

- Хотел бы посоветоваться с ним о некотором деле, вам, впрочем, тоже известном. Товарищи говорили, что Петр Алексеевич вот-вот переедет в самый Димитров, это тридцать верст в губернию. Поди его там отыщи.

- А нынче где он?

- Мы как-то с Аршиновым шли по Пречистенке, он показал мне дом и говорит: “Вот здесь недалеко живет Кропоткин. Я советую тебе посетить его.” И я задумался: с какими важными вопросами уместно беспокоить старика? Да так до сих пор и не решился. Он же - Кропоткин! Князем родился, мог в масле кататься. Но анархистом стал по убеждению, из роскоши в борьбу и ссылки ушел. Из тюрем бегал, за границей скрывался. Все, что мы в кружке изучали, все, что написано о русской анархической идее - все из него растет, из главной книги “Хлеб и воля”. Кто я перед ним?

Матрос тяжело вздохнул, поглядел на светлеющее небо. Солнце вставало в растворе Маросейки, там, где уже начиналась Покровка. С крыш тяжело шлепались капли утреннего тумана: вчерашний дождь испарился над нагретой землей, всю ночь блестел на листьях, оседал на руках и кожаных куртках редких красногвардейских патрулей. Отчаянно зевающие фонарщики тащили свою тележку обратно, теперь просто закручивая газовые краны. Свет фонарей на фоне летнего дня уже ничего не значил; да и само вчерашнее казалось призрачным, невесомым, вовсе не таким чугунно-многозначительным, как при беседе с расстроенным генералом.

Корабельщик долго смотрел на рассвет. Наконец, сказал:

- Я вам, если честно признаться, завидую. Ваши колебания - пустое. Дело у вас важное, с таким учителя беспокоить не стыдно. А мне вот Михаилу Афанасьевичу и сказать, выходит, нечего. Умелым воровством не похвалишься. Как бы еще лучше воровать, не посоветуешься.

Скромный вздохнул тоже:

- Хотите совет?

- Не откажусь.

- У вас же имеются еще наверняка империалы? Вот ему и отсыпьте. Война приближается, а за совзнаки уже ничего не укупишь. Глядишь, ему ваша золотовка жизнь спасет. Предлагаю на сегодня так и поступить: я к Петру Алексеевичу, вы к Михаилу Афанасьевичу. А встретимся вечером здесь же. Вам на какой адрес надо? Может статься, нам по дороге, я бы еще кое-что поспрашивал.

Корабельщик невесело засмеялся:

- Адрес у него Андреевский спуск, тринадцать. Но в Киеве.

Скромный понимающе кивнул:

- Граница, документы. Опять же, в самом Киеве арестовать могут. Центральная Рада, контрреволюционеры. Да и просто сволочи. А он кто?

- Доктор, женские болезни лечит. Уездным врачом служил в Смоленской губернии, там и познакомились. Правда ваша, что болтать попусту, идемте к Петру Алексеевичу вместе. За обед не беспокойтесь, это с меня, как обещано.

Далеко-далеко закричали гудки заводов: работали еще и “Братья Бромлей”, самые первые станкостроители в России. Работали еще железнодорожные мастерские. Не ушел еще на колчаковский фронт весь электролитический завод, еще дышал завод Гужона у Рогожской заставы. В Хамовнической стороне гудели фабрики Абрикосова и Бутикова, где весной выбрали было депутата-меньшевика, да приехал от левых эсеров Сазонов и поклялся бросить контру в топку литейки; тут уж пришлось верного человека выбрать, большевицкого.

Матрос и анархист прошли по Маросейке до перекрестка Новой-Старой площади - тут их нагнал, наконец, обвешанный людьми трамвай. Переглянулись, отказались давиться, пошли дальше, забирая левее и ниже, к набережной, к мосту, на ту сторону, оставляя справа Кремль, обходя появляющихся на улицах людей.

- А когда вы хотите... Туда? - Скромный кивнул на шатровые верхи башен. В утреннем свете резко чернели царские орлы. Красный кирпич стен, сырой от осевшего тумана, блестел жирно, неприятно.

Корабельщик пожал плечами:

- Как с вашими делами закончим, так бы и сходить. И мыслю я, сходим туда мы по вашему мандату от ревкома.

- С эсерами вы эсер, с генералами вы офицер... Кстати, у кого мы ночь ночевали? Кто Андрей Андреевич, кто Сергей Степанович? Генералы-заговорщики?

Корабельщик пожал плечами, поглядел несколько выше царских орлов, и повертел пальцами в воздухе, словно бы листая невидимую книгу:

- Ага. Есть. Вот, Андрей Андреевич Посохов, брат контр-адмирала Посохова. Так, но Сергея Степановича в списках почему-то нет...

- В каких еще списках его нет?

- Да ни в каких нет. Ни по инфантерии, ни по кавалерии, ни по инженерии. Даже в конвойных и тюремных командах не значится такого генерала... Хм. Странно. Кто же он на самом деле - призрак или человек?

- Может, он вовсе и не генерал, и не военный. Может, родственник. Тесть, брат, зять.

- Верно. Тогда его можно год искать, и все равно не найти...

- С каждым вашим ответом у меня все больше вопросов? Как вы эти списки смотрите? Вы их все наизусть заучили? Кто вы, все-таки, такой?

- А вот как явимся мы в Совнарком, так вы все и узнаете из первых рук. Своими глазами увидите.

Прошли еще несколько по Софийской набережной, замаячил впереди купол Храма Христа Спасителя. Солнце поднималось, и от речки запахло илом.

- Честно скажите, вы Ленина не убить собираетесь? - поинтересовался Скромный. - А мои документы чтобы потом на анархистов подумали?

Матрос помахал широченными ладонями перед лицом, разгоняя невидимый дым:

- Лезет же вам в голову всякое, и даже без марафету, прямо завидно. Вот вас, к примеру, если бы хлопнули вчера эсеры, когда мы этак резво в окошко прыгали... Неужто ваше дело бы погибло? Найдется, кому подхватить упавшее знамя, ведь сотни тысяч обиженных немцами да помещиками крестьян от вашей смерти никуда не пропадут, не пропадет и их злоба. Так и с Лениным. За ним желания миллионов, масса на место убитого выдвинет нового. И тот, новый, во-первых, соратников перестреляет... А что же они, сволочи, Ленина-то не уберегли?

Скромный улыбнулся неохотно:

- А во-вторых?

Далеко впереди, возле белокаменной громады Храма Христа Спасителя, на золотом куполе которого уже сияло восходящее солнце, обещая жаркий июньский день, собралась немаленькая толпа.

- Что-то рано для митинга, - Скромный опять положил руку на револьвер.

- В самый раз, - усмехнулся матрос, - вышел народ с заутрени, ну и давай решать вечные два вопроса. Но я продолжу, чтобы вы уж не думали, что я всякий раз увиливаю от ответа. Во-вторых, этот новый вождь, к власти придя, закрутит гайки всему народу. Людям скажет: Ленина беречь надо было, а по сути сам испугается покушения. И начнется такое “неусыпное наблюдение каждого за всеми”, что царская охранка раем покажется. В итоге, котел с закрученными гайками так рванет, что чертям в аду тошно станет. Вот и выходит, что выстрел мой только ухудшит ситуацию.

- Вы, значит, отрицаете террор?

Матрос помолчал, приложив ладонь козырьком, вглядываясь в орущую перед храмом толпу - хотя Солнце вставало за спиной, и уже заметно пригревало черные кожаные тужурки. Над рекой парило, тяжелило дыхание; Корабельщик заговорил негромко, Скромному пришлось подойти ближе, чтобы вслушаться:

- Ничто не бывает хорошим или плохим само по себе, но все сообразно обстоятельствам.

- А откуда вам знать, что будет после выстрела? Может статься, никто гаек и не закрутит?

- Жил много сотен лет назад мудрый грек, Платон. И описал разные типы правления. Тирания, демократия, диктатура... Все подробно разобрал. Тогда в Греции каждый город был сам себе держава. Где республика, где королевство. Вот наш грека, не будь осел, и записал все на свиток. Хотите, дам почитать?

- После об этом. Что там за крики?

Храм Христа Спасителя возвышался на противоположной стороне речки. Толпа вокруг храма рассерженно гудела, вопли долетали до Большого Каменного Моста, заглушая даже звон трамваев и мат извозчиков. По мосту текла густеющая на глазах толпа - со стороны Болотной на Знаменку, часть людей поворачивала к храму, видимо, привлеченная митингом. Несмотря на Кремль буквально в двух шагах, толпа состояла из чистой публики и мастеровщины в равных пропорциях. Скромный снова положил руку на револьвер, но не для стрельбы, а чтобы не вытянули каким-либо фортелем ловкие московские босяки.

Больше не оглядываясь на просыпающуюся летнюю Москву, путешественники приблизились к громаде Храма Христа Спасителя и обошли его, чтобы оказаться с западной стороны, противоположной алтарю, откуда по православной традиции положено входить.

Перед высоким арочным входом собралось уже человек с полтысячи; все больше крестьяне и тетки, закутанные в серую домотканину и потому почти не отличимые друг от друга. Мелькнуло только два-три картуза мастеровых, не больше черных форменных тужурок и над ними фуражек, обесчещенных спарыванием кокарды, но почти ни единой шинели либо морского бушлата, что, признаться, для Москвы одна тысяча девятьсот восемнадцатого представляло удивительную картину.

Несколько прояснилось действие, когда из портала вышли сразу несколько священнослужителей в длинных черных рясах, а за ними два солдата и перетянутый ремнями комиссар с немилосердно бьющей по ногам деревянной кобурой.

Солдаты встали по сторонам комиссара, тот же выпутал из офицерской планшетки большой желтый лист и прочитал с листа воззвание. Дескать, республика в опасности! Мятеж белочехов угрожает Самаре и Казани. А потому-де церковные имущества следует обратить на пользу трудовому народу.

Верующие угрожающе загудели. Церковники, прекрасно понимая, что за побитого комиссара они малой конфискацией не отделаются, успокаивали толпу. Напротив комиссара со ступеней громко, хорошо поставленным басом, заговорил бородач в рясе; по толпе зашелестело: “Сергий! Митрополит!”

Митрополит откашлялся и безо всякого рупора легко покрыл голосом всю площадь; казалось, его слова долетали до Первой мужской гимназии, через Лесной проезд бились о ближние дома Ильинки.

- Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства! И не с безумными орудиями их интриг! А с нашим народом и с нашим правительством!

Оглядев притихшую толпу, кинув из-под век острый взгляд на комиссара со стрелками, Сергий продолжил:

- Нам нужно не на словах, а на деле показать! Что верными гражданами Советской России, лояльными к Советской власти! Могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему!

Люди притихли, не понимая, к чему ведет митрополит. Корабельщик тихонько хмыкнул в самое уху спутнику:

- Да, плох митрополит, что не был замполитом... - но Скромный не смог уточнить последнее непонятное слово, ибо Сергий заревел диаконским басом, полностью отметая все сомнения, голосом одним поставляя сказанное твердокаменной истиной:

- Но и самые ревностные приверженцы его! Для которых вера наша как истина и жизнь, со всеми догматами и преданиями, со всяким каноническим и богослужебным укладами! Мы хотим быть православными! И в то же время сознавать Республику нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи!

Толпа колыхнулась, и в задних рядах угрюмо прокатилось:

- Так и знал: будут грабить...

Сергий простер обе руки над людьми, сказал уже простым голосом; однако, легко перекрывшим легкий ветер в посадках:

- Мы помним свой долг: быть гражданами России «не только из страха наказания, но и по совести»... Как учил нас Апостол!

- ... И плох тот замполит, что не митрополит, - завершил непонятную фразу Корабельщик.

- Жертвуйте на оборону Самары и Казани, православные! - по жесту Сергия напрактикованные служки вынесли к людям позолоченый котел, куда посыпались совзнаки, но кое-где мелькнуло и желтое. Комиссар смотрел на все это квадратными глазами. Вмешательство испортило бы все дело, это любой понимал. Так что солдаты с красногвардейскими бантами стояли молча; комиссар, опустив ненужный лист, пытался подтянуть ремни кобуры. Деревяшка с маузером громко билась о гранитные плиты всхода.

- Постой, братишка, - Корабельщик в два огромных шага-прыжка оказался рядом и привычными движениями затянул подвеску, чтобы кобура оказалась почти на животе комиссара. - Руку сюда положи, вынимается шпалер? Хорошо. Так и носи. А снимай через голову, тогда ремни не разойдутся, другим разом прилаживать не станешь.

- Что же, гражданин комиссар, - сказал тогда Сергий, - разве между православными и коммунистами настолько уж велика разница? Не зря же указал один из крупнейших теоретиков революции, князь Пётр Алексеевич Кропоткин...

Тут и Скромный взлетел по ступеням, растолкав клир, стал напротив Сергия. Митрополит же, подняв наставительно палец, процитировал:

- Учение о гегемонии пролетариата могло укрепиться и правильно пониматься только там, где люди воспитывались в культурной среде, проросшей из веры в гегемонию пролетария! Плотника! Иисуса Христа!

И королевским жестом Сергий велел поднести собранные пожертвования комиссару:

- А от храма вам золотая жертвеная чаша, прямо в ней забирайте.

Комиссар прибрал под фуражку выбившийся было черный чуб, кивнул Корабельщику:

- Спасибо, брат.

После чего повернулся к Сергию:

- Откупаетесь малым, думаете, убережетесь? Маркс говорит, религия ваша - опиум для народа!

- Воистину правду говорит Маркс, - неожиданно согласился Сергий. - Болящему в страдании дают опий, дабы облегчить муки. Сказано же, богу богово, а кесарю кесарево. Если народ кесаря терпит, ужели священник должен вести вас на кровь? Наше дело призывать к миру, и бога молить за невинноубиенных, да будет их мало, елико возможно. Таково наше назначение: облегчать страдания и утешать.

- Ишь, как заговорил, рясоносный черт! - комиссар выругался и поглядел на стрелков с немым вопросом; видно было, что те готовы развести руками. Наблюдая растерянность агитатора, из толпы закричали:

- Про говно спроси! Пусть отвечают, антихристово племя!

- Гражданин комиссар! - на ступени протолкался бородатый мужик в сапогах, полосатых штанах, обычной рубахе навыпуск, затянутый кушаком, и комкающий в здоровенной ладони шапку не то фуражку: ладонь легко скрывала головной убор полностью, до того парень был здоров.

- Сделайте милость, - нахально попросил выдвиженец, - растолкуйте трудовому народу! Кто при коммунизме будет убирать говно?

Солнце выкатилось над главой храма, над большим куполом, и часть собравшихся вдруг оказалась вполне людьми: с белыми умытыми лицами, в чистой, хоть и дешевой, одежке, с немым вопросом, обращенным к спорщикам. Часть же толпы так и осталась в тени. На мгновение, на удар сердца Скромный подумал: вот Россия, вот разделенные светом две почти равные части, неотличимые друг от дружки, разве только иные под светом - а иные в тени. Притом всякий станет защищать свой выбор, не понимая, что Солнце вот-вот сдвинется снова, и на свет выйдут вовсе иные люди.

Но следовало спасать коммуниста - хоть и не анархист, все же он был свой, ближе всякого контрреволюционера, и уж точно ближе нажравшего ряху митрополита, роднее лоснящихся от столичных приношений служек.

Скромный решительно выступил вперед, резко поднял руку: не раз ему случалось выступать на митингах, и тут он уже ничего не боялся.

- Что же, граждане, вы сомневаетесь в коммунизме, потому что никакой коммуны не видали своими глазами?

- Правда! Не видали! - крикнули там и сям, но тоже растерянно. Ждали, что станет лепетать комиссар, а тут вмешался мелкий черт-прохожий.

- Так вот, граждане москвичи! Я приехал из Украины, на съезд рабочих и крестьянских депутатов. У нас коммуны организованы в большинстве случаев с крестьянами. В меньшинстве: крестьяне с рабочими. Все члены этих коммун — мужчины и женщины — совершенно сознательно относятся к делу, будь то в поле или на дворовой работе. Кухни общие, столовая также.

- А я не хочу кухню общую, что делать?

- А это как вы в своей коммуне определитесь. У нас пожелание того или другого члена коммуны готовить отдельно или есть в своей квартире, не встречает никакого возражения.

Мужик на ступенях обернулся потеряно: настоящего рассказа очевидца, беседы всерьез, он вовсе не ждал. Крикнуть, что все ложь? Сей же час матрос-оглобля засвидетельствует истину оратора, и начнется драка. За драку же не плачено, да и выбить плечо лось морской, судя по каменной роже, может запросто.

Из толпы раздался женский тонкий голос:

- А дети что?

Скромный нахмурился, вспомнив оставленную семью, и ответил:

-  Старого типа школу мы не желали восстанавливать. Из нового остановились на анархической школе Ферера. Но, не имея подготовленных к ней людей, собирались мы вызвать более сведущих товарищей из городов.

- И что, - неожиданно для себя спросил выдвинутый на ступени мужик, - вы там все анархисты?

- Во всех коммунах были крестьяне-анархисты, но в большинстве своем члены коммун вовсе не анархисты.

- И ты работал? Или только горлопанил?

- В поле за буккером или сеялкой, пока весна. Потом дома, на плантациях или возле механика электромашины. Остальное время товарищи посылали меня в город.

- Грамотный, падла... - уронил кто-то в тишине. Комиссар, приняв у служек пожертвованную чашу со сбором, никак не мог хорошо взять ее в руки. Стрелки, забыв ему помочь, таращились на Скромного.

- А много там вас?

- Землю откуда брали?

- Каждая коммуна состояла из десятка крестьянских и рабочих семей, насчитывая по сто, двести и триста сочленов. Эти коммуны взяли себе по трудовой норме помещичью землю.

- Норма? Сколько десятин?

- Сколько они могут обрабатывать своим трудом. Живой и мертвый инвентарь они получили тот, который в усадьбе был, по постановлению районных съездов.

- Награбили!

- Нас всю жизнь грабили, да на нашем хребте в рай хотели въехать! - отрезал Скромный. - Мы труженики!

- Я смотрю, вы дело знаете туго, - вступил тут один монах; Сергий попытался было его задвинуть, но широколицый батюшка неожиданно ловко для толщины своей вывернулся и оказался точно перед Скромным.

- Так просветите нас, что же такое коммунизм?

Скромный огляделся и обнаружил, что верующих набежало уже поболее полка, и еще подтягивались отовсюду. Солнце, однако, еще не достигло зенита, и вполне можно было успеть к Петру Алексеевичу. Да и понятно было всякому, что попытку сбежать люди поймут как безусловное поражение революционной идеи - а уж этого Скромный точно допустить не мог.

- Ну что же, - сказал Скромный. - У нас в коммуне все работают и потом все равную долю имеют. А не то, что помещик со стола объедков сбросит.

- Вот смотрите, - вздохнул с притворной грустью широколицый батюшка, - от каждого по способностям, каждому по потребностям – этот марксов лозунг вам известен?

- Безусловно.

- А вы знаете, сколько всякой жене нужно пар туфлей? Платков? Кружев?

По толпе побежали робкие смешки.

- Ну! - вмешался комиссар. - Потребности будут разумные!

- А у кого нет разума?

- Тому общество его вложит.

- Ага, - довольно кивнул батюшка. Митрополит настойчиво дергал его за рясу, пока широколицый не зыркнул на него злобно. Тогда Сергий сокрушенно приложил ко лбу ладонь, выдохнул: “Ну, тупы-ые...” - и отступил к высоченным золоченым арочным дверям величайшего храма Москвы, где застыл в немом отчаянии.

- Отлично! Это было, так сказать, о потребностях. Теперь переходим ко второму пункту. Вот я, к примеру, машинист этой самой вашей электромашины. Работаю, так сказать, по той самой способности. Но с утра у меня после вчерашнего голова болит, и работать я поэтому совершенно не способен! И нет гарантии, что буду способен работать завтра. После сегодняшнего!

Здесь в толпе уже совсем откровенно заржали. Комиссар дернулся было возразить, но Корабельщик с неожиданной силой положил ему на плечо руку, и комиссар вновь принялся бороться с едва не выроненным котлом.

Широколицый батюшка сокрушенно развел черные крылья рясы, накрыв тенью несколько первых рядов, и вопросил:

- Что же делать?

- Нет, ну определенный урок должен быть, - осторожно сказал Скромный.

- Ага. И кто его установит?

- Общество. Полное собрание всех членов коммуны.

- Ага, - снова расплылся в улыбке широколицый, - а если станешь ерепениться, общество будет вынуждено наказывать?

- А что же, лодыря терпеть? Все работают, а он лыч заливает?

Широколицый свел руки вместе, захлопывая ловушку:

- И так постепенно-постепенно мы приходим к тому, что от каждого - норма, каждому – пайка. Такого-то коммунизма у нас в Москве что на Таганской площади, что на Бутырском хуторе, что на Нерчинской каторге - выбирай, не хочу!

Толпа застыла. Скромный тоже на какое-то время не нашелся с ответом. Но прежде, чем люди уловили его замешательство, Корабельщик выступил в луч уже заметно поднявшегося Солнца и сказал вроде бы негромко, но его тоже услышали в дальних рядах:

- А вот, православные, возьмем Россию без коммунизма, Россию царскую, которую мы потеряли, да все никак не закопаем. Работали вы на пана и хозяина? Работали! Тут я богатеев что-то не вижу.

Люди переступили с ноги на ногу. У дальнего края уже с искренним интересом вслушивались трое патрульных с красногвардейскими бантами.

- И что же, не устанавливал вам хозяин урока? Не платил вам против сделанного? Не штрафовал за прогулы? Не увольнял за пьянки?

Тут все согласно выдохнули.

- А скажите мне, православные труженики, - матрос поглядел в небо; вот что же он там всякий раз видит? Неужели подсказку?

Корабельщик повторил:

- Так что же вы получите, отказавшись от коммунизма? Безо всей этой сложной политики, какую получите выгоду?

Комиссар, словно проснувшись, выкрикнул:

- Ну как же! Отпуска! Рабочий день восемь часов, а не покуда на ногах стоишь!

- Шалишь, брат, - помотал головой Корабельщик. - Они все спят и видят себя хозяйчиками. Чтобы не работать, а денежка кап-кап. Вот почему им коммунизма неохота. Что им твои восемь часов! Они согласны сутки напролет, а только, чтобы потом всю жизнь мед хлебать, не нагибаясь. А работали чтобы на них - мы!

Толпа загудела, качнувшись взад и вперед, словно бы в ней разлетелись пчелы. Люди закричали все разом, оглядываясь на соседей: “Верно! Правду сказал!” - “Брешет, паскуда!” - “Сам ты брешешь! Одному из всего села жиреть, а нам впрягаться? Черта! Наломались! Не быть по-вашему!”

Тут Корабельщик вытащил собственный громадный пистолет и дважды выстрелил в воздух. Дождавшись тишины, произнес - опять, как бы и негромко, но услыхали все:

- А скажите мне, православные труженики, что вы на митингах перед революцией требовали от хозяев? Чтобы заводы рабочим отдали, как Ленин отдал землю крестьянам?

- Да на кой нам черт заводы? Что мы, дурные вовсе! - позабыв даже про деньги, ляпнул здоровяк-выдвиженец. - Заводом не управят пять тысяч хозяев! Нам бы платили хорошо, и то добро!

- То есть, вам на коммунизм-капитализм плевать было, - улыбнулся теперь уже Корабельщик, - а главное вам было: величина пайки?

Люди застыли, кто где стоял - кто уже держал соседа за отвороты, кто уже замахивался, кто лез в карман за свинчаткой или ножом.

А ведь и правда!

Какая разница, кто платит - пока хорошо платят?

Революционным энтузиазмом семью не накормишь, так ведь скрепным православием не накормишь тоже!

- Таки я могу вам сказать просто, - Корабельщик спрятал пистолет нарочито-будничным движением, и по толпе тоже прокатилась волна опускающихся рук, расцепляющих схватки пар.

Матрос подмигнул и широко улыбнулся - в толпе аж сомлели несколько самых впечатлительных баб:

- При коммунизме пайка здорово побольше. Выбирайте коммунизм!

Толпа загудела. Монахи от греха побежали обратно в храм; только митрополит Сергий да широколицый стояли по разные стороны арки. Комиссар, наконец-то, перехватил крепко чашу со сбором и шагнул было уйти, но выдвинутый из толпы мужик не позабыл, с чего начали:

- Ох, и ловок ты врать, морячок-красавчик! А все же ты мне скажи правду! Кто при коммунизме будет убирать говно?

Корабельщик фыркнул:

- Я думал, ты муж дорослый, а ты ребятенок еще... Жребий!

И зашагал по плитам прямо в расступающуюся толпу, обернулся:

- Товарищ Скромный, дело не ждет, пойдем.

И объяснил громко, для всех:

- Самые приятные работы по жребию, самые неприятные, опять же, по жребию. Чтобы никому не в обиду.

Скромный сбежал по ступеням следом, и так, сквозь толпу, оба путешественника величаво удалились на Пречистенку. Пользуясь моментом, комиссар со сбором и охраняющие его стрелки, призвав на помощь патрули красногвардейцев, двинулись в сторону Кремля, где назначен был общий сбор пожертвованому и конфискованному. Так вот и вышло, что за Скромным и Корабельщиком никто не погнался.

Вслед им судорожно перекрестился единственный митрополит, обратившись после к широколицему:

- Владимир Богданович, зачем же вы такое устроили? А ну осерчали бы чертовы гости, лишилась бы община храма! И какого храма!

Владимир Богданович ответил устало:

- Не обольщайтесь пустыми мороками, святый отче. Храм отберут все равно. Храм именно этот всенепременно надо конфисковать, ибо символ суть. Символ православной России, собиравшей на него по копеечке. Будь я главный большевик, я бы в сем храме даже коней не поставил, а сразу взорвал бы его. Да, взорвал! - перебил широколицый начавшего было говорить Сергия. - Если бы мы вошли в Мекку, так же надо было взорвать и Каабу, в этих же видах. А вот наши слова люди должны были запомнить и передавать от сердца к сердцу. И, пока длится сия передача, до того срока только и жива Мать-Россия... Храм же что: камень! Дорогой камень, изукрашенный, ан дух вовсе не в нем!

- Ну полно, - Сергий тоже размашистым крестом благословил прихожан и повернулся ко входу. - Слава в вышних богу, обошлось хотя бы у нас без расстрелов. Ишь ты, сволочь, как вывернулся ловко. Больше, говорит, пайка!

***

- Пайка - дело хорошее. Айда, товарищ Скромный, завтракать, ино в глотке пересохло, кричать столько...

Завернули в первый же трактир - на Пречистенке в них недостатка не ощущалось. В заведения, куда при царе человек с улицы войти не смел, нынче свободно заходил всякий и любой, лишь бы имел деньги. Подавали нынче всем гражданам равноправно, только некоторым гражданам все же более равноправно, чем иным прочим. Как и прежде, официанты руководствовались чутьем, первыми обслуживая тех, кто мог доставить наибольшие неприятности. Революционные матросы тут безусловно проходили по высшей категории, так что ждать путешественникам вовсе не пришлось, а золотой империал буквально волшебством превратился в преизрядную пачку совзнаков, две тарелки супа с вполне себе мясом, белый хлеб, разве только от лафитничка с водкой решительно Корабельщик отказался: дескать, мы по делу, и не хотим с утра напиваться.

С полчаса слышался только звон посуды, но как убрали опустевшие тарелки, допили чай, Корабельщик решительно поднялся:

- Скоро полдень, а нам еще идти, да и разговаривать, я думаю, вы собираетесь не полчаса.

Вышли снова на Пречистенку, двинулись по булыжной мостовой. Мирно шелестели тополя, звенел желто-синий трамвай. Мальчишки бежали за ним, надеясь прокатиться, вагоновожатый, не могущий отвлечься от контроллера, только строил им зверские рожи, да грозно махал из окна кондуктор. Здесь, в тихих улицах, лежавших поодаль от шума и суеты торговой Москвы, все дома походили друг на друга. Большей частью деревянные, оштукатуренные, с ярко-зелеными железными крышами; у всех фасады с колоннами, все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж, с выходящими на улицу семью или девятью светлыми окнами.

Со временем столичный шум проник и в Пречистенскую часть. Появились лавки, отстроился женский институт и пожарное депо; а где институт, недалеко и книжная лавка - в нее-то, на углу Обуховского, Корабельщик и вошел. Скромный вошел следом. Остановился у заставленного диковинами окна, разглядывая витые раковины.

- Карту Екатеринославской губернии нам... Да, Сытинского издания пятнадцатого года годится. А еще дайте-ка мне хороший перевод Платона. Нет, все диалоги ни к чему, хватит “Государства”...

Тут уже Скромный приблизился. Матрос отлистал продавцу приличную стопку совзнаков, принял сложенную вчетверо карту, подал спутнику толстый томик в хорошо вытрепанной обложке:

- Почитаете на досуге. Вы же планируете пробираться домой с документами учителя и офицера?

- Все знаете?

- Ровно половину всего, - усмехнулся матрос, раскладывая плотный лист карты по нарочно устроенному возле окна широкому столу. - Одну важную вещь не знаю.

- Какую же?

Матрос придвинул стулья, махнул продавцу:

- Уважаемый, а принесите-ка нам карандашей самых дешевых!

- Не знаю, - вздохнул матрос, - что дальше. Вот глядите, товарищ Скромный. Удалось ваше восстание, и теперь под вашим влиянием вот столько земли...

Принесенным карандашом Корабельщик показал на карте:

- Слева Днепр, на нем Екатеринослав. Справа Дон. С севера, допустим, ограничим так вот, через Лозовую, Изюм, Лисичанск - а там уж, как с казаками поделитесь... На юге море Азовское, вот ваши порты: Геническ, Бердянск, Мариуполь. Таганрог и устье Дона вам, скорее всего, придется разменять казакам на мир...

Корабельщик выпрямился и поглядел в окно, на радостно звенящий трамвай.

- Вы все спрашиваете, чего я жду. А я просто не хочу в свалку. В прошлой... Назовем так, в прошлой жизни я все равно начудил, сколько ни пытался пройти стороной. В этой уже знаю, что стороной не пролезть, и шел-то не за этим. А все не хочется в колбасу. Но надо!

И отчеканил:

- Так что дальше, товарищ Скромный? Вот он, твой вольный край. Вот сбываешь ты зерно в Мариуполь, ну там если через пролив пропустят, но это именно что частности. А дальше что?

Скромный смотрел на карту. Не военная карта, простенькая. Но все понятно.

- Что через пять лет, семь? Через пятнадцать? Кто твоих детей будет учить, где учителей брать, врачей тех же? Где брать патроны к оружию? Как ваши вольные коммуны будут решать споры хотя бы по земле между соседями? Куда расти-расширяться будете? Вот народятся дети - где им землю брать?

Корабельщик еще что-то говорил, показывая на карте точки в такт, а Скромный только видел против окна черный силуэт, фигуру театра теней. Слабыми угольками светились в той фигуре почему-то глаза, да золотом отливала нечитаемая надпись на бескозырке.

- Стой, Корабельщик. Ты меня тоже семафором числишь?

- Поднимай выше. Ты уже стрелочник на одном из важнейших участков. Потому и агитирую. Потому и карты на стол, - матрос постучал карандашом по Екатеринославу.

- А ты бы не начал этого разговора и не устроил бы его именно перед моей встречей с Кропоткиным... - Скромный покосился на продавца, но тот, чувствуя напряжение момента, отошел к дальним полкам. Тогда Скромный договорил:

- Не имея уже готового предложения, плана... Верно?

Корабельщик улыбнулся, и тут Скромный бы поклялся чем угодно - улыбнулся искренне:

- Конечно же, план у меня имеется. Но прежде позволь рассказать, что, по моим предположениям... Наверное... Возможно! Случится в Италии следующим летом.

***

Летом в Италии жара - куда той Москве!

Бывший полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио спустился по гранитным плитам, обернулся.

Прощай, армия! Полковник больше не служащий Италии, и все поступки его - эскапады частного лица. Да, выходки популярного после войны частного лица никак не позиция Королевства Италия.

Казалось бы, война окончена. Мир, переговоры, Версаль... Американский президент Вудро Вильсон внес предложение: большая часть Далмации должна отойти к новорожденному Королевству сербов, хорватов и словенцев. А вместе с Далмацией не только милые черно-белые собачки далматинской породы, но и город Фиуме, по-хорватски уже переименованый в Риеку.

Город населен итальянцами; итальянцы выходят на демонстрации. Французские войска, выполняющие решение Антанты, поддерживают югославов, обитающих в долине окрест Риеки, а потому стреляют в итальянцев. Итальянцы не остаются в долгу.

Именно поэтому полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио снял погоны, именно поэтому сегодня штабом принята его отставка.

Перед полковником на площадь Капитолия вынесли итальянский флаг - тот самый, которым накрывали гроб Рандаччио, подбитого над Загребом и свернувшего шею при посадке на полуживом самолете. Развернули зелено-бело-красный флаг под ветер, против солнца; защелкали камеры фоторепортеров; замерли со склоненным флагом два ветерана-мотоциклиста в кожанках, с надвинутыми на лоб форменными очками-консервами, с крагами и ножами - по полной форме, несмотря на июньскую жару.

Тотчас вдоль толпы побежали вездесущие мальчишки-разносчики, и всем собравшимся раздали только что вышедший из типографии еженедельник “Идеа национале”; а в том еженедельнике - манифест д’Аннунцио под названием, разумеется, “Не подчинюсь!”

Отставной полковник не зря носит имя Поэта, манифест вышел истинно пламенный. И вот, перед выстроенными ветеранами, отставной полковник целует складки знамени, перечисляя названия далматинских городов. Для чинной Германии невозможно, для чопорной Англии просто скандал, разве что французы могли бы понять сжатую позорными условиями мира душу итальянца - но французы как раз и стреляют в итальянцев на фиумских улицах...

Выглядит, если честно, не впечатляюще. Старый одноглазый синьор, совсем не красивый, лысый, толстоватый, невысокий. Стоит на колене, треплет складки знамени, словно старьевщик теребит найденную в мусоре портьеру. Выкрикивает названия селений, где летал и бомбил, жителей которых убивал - и жители которых в отместку тоже убивали друзей пожеваного синьора.

Но...

Это Италия.

Это земля поэтов.

А Поэту - можно. Поэт одной ногой на небесах, одним глазом зрит по ту сторону, за кромку.

Кроме того, любому итальянцу хочется как-то высказать обиду на неудачно законченную войну, оплакать напрасные жертвы, облегчить сердце руганью на цветастое пустое сегодня.

Толпа густеет. Куда идти? Домой? С пустыми карманами, что ли?

На работу? О, синьор, да будь в Италии работа! Или хотя бы вдоволь земли для многочадных крестьянских семейств!

Уехать в Америку?

В Америке ты будешь “даго”, макаронник. Хорошо, если ты инженер, изобретатель или хотя бы художник-скульптор. Богатые ковбои хорошо платят за картинки. Но если ты всю жизнь мотыжил вулканические склоны и подвязывал виноградную лозу? Кому и на что нужен крепкий сельский парень?

Бокс? О да, синьор, наши парни хороши. Но на ринге ты будешь мясо. Букмекер полезет в рот, щупая зубы, стыдно полезет под рубашку, щупая мускулы. Джентльмены засмеются, споря - упадешь ты сейчас или все же минутой позже. Дамы в идиотских шляпках-котелках вытаращатся на тебя, как на механическую игрушку, на куклу, которая по непостижимому капризу природы в постели еще и разговаривает. И бить морду, срывая злость, будешь ты своему-же брату-итальянцу. Потому что боксер любой другой нации не дойдет и до четвертьфинала!

Лучше уж постоять, послушать Поэта. Второй после Данте - хоть останется что рассказать внукам. Лучше с умным видом полистать раздаваемые мальчишками брошюрки. Слава Всевышнему, Италия страна культурная, читать умеет и принц, и нищий.

Переминаются с ноги на ногу полицейские. Да, нарушение. Но это же Поэт, понимать надо! Это герой моря и неба, окруженный соратниками! Не вмешиваются ни полиция, ни толпящиеся на площади армейцы.

- Готовьтесь! - возглашает Поэт. - Готовьтесь! Мы выступим, когда я дам знак! Собирайте силы! Готовьтесь!

Синьор - теперь уже никто не назовет его старым - перекладывает складки опущенного знамени. Стоят ветераны.

За углом под аркадой бьют зеваку, напомнившего, что армия бежала от Капоретто. Мы все знаем, что бежала! Нам всем стыдно! Поэтому все немного чересчур, да. Но кто ты такой, лаццароне, чтобы вякать подобное вслух?

Тут уже полиция вмешивается, разгоняет потасовку.

А на площади все так же переваливается под слабым ветром флаг. Солнце катится по белому южному небу. Шелестят кипарисы, плавятся в лучах пирамидальные тополя; второй час полковник выкрикивает названия местечек, второй час вздрагивают в строю ветераны, узнавая в каждом имени что-то свое...

Компания пилотов под зонтиком уличного кафе смотрит на сцену молча, так и не допив красное вино. Наконец, полковник поднимается - грузно, тяжело, но упорно не принимая помощи. Жмурит единственный уцелевший глаз. Взмахом руки приказывает унести флаг, что ветераны-”ардити” выполняют безукоризненно четким строевым шагом. Доблесть разбитой армии, блеск беглецов!

- На Фиуме, - уронил полковник в глухую настороженную тишину. - На Фиуме!

Махнул рукой еще раз и удалился в толпе почитателей, сопровождаемый огромным хвостом зевак.

Тогда только два пилота за столиками уличного кафе посмотрели на единственную в их компании даму, и та, самую чуточку покраснев от прямых взглядов, поправила шляпку-котелок с вуалью.

- А знаешь, Джина, - сказал пилот постарше, приземистый брюнет, неуловимо похожий на поросенка вздернутым носом, округлым лицом, несколько мешковато сидящей формой, - знаешь, я бы с ним поехал. На Фиуме.

Второй пилот - стройный, симпатичный, светловолосый, форма сидела на нем великолепно - покосился недоверчиво:

- Марко, что я слышу? Ты хочешь оставить службу? Ты бросаешь меня с оравой  птенцов, не отличающих плоскость от крыла?

Кряжистый Марко потер орлиный нос:

- Мы же с тобой ходили на митинг Муссолини, помнишь?

- Помню.

- Попомни и ты, скоро вместо короля нас возглавит великий Вождь. Ты же слышишь, люди говорят: лучше как угодно, только не как сейчас.

- Марко, но бросить службу - это же свинство! Как же Алехандро там один?

Марко одним глотком прикончил остатки вина, отфыркался нарочито громко и сказал:

- Уж лучше свиньей, чем фашистом.

Джина потеребила сумочку.

- Еще самолет покрась в алый цвет, пижон!

Марко посмотрел на девушку неожиданно серьезно:

- Ты всегда понимала меня лучше всех.

Разлил по стаканам вино из традиционной оплетенной до половины бутыли:

- За будущее, друзья мои! За твой золотой голос, Джина! За твои генеральские эполеты, Алехандро! За небо, за небо Адриатики! Кто бы нас ни вел - небо да останется нашим!

Джина просияла. Русоволосый тоже улыбнулся. Стаканы сдвинулись, опустели и стукнули о столешницу. Затем компания поднялась и вышла на площадь Капитолия, под жаркое июньское небо.

***