Свидетель канона

За холмами выходят в море
серебристые корабли.
(с)

И пускай фонари
светят ярче далеких звезд,
фонари все погаснут,
а звезды будут светить.
(с) В.Цой

Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Сходил, называется, за хлебушком - принес полну жопу огурцов.

Зато голова не шатается.

Нет головы - нечему шататься.

Шатаются светила над снастями. Луна катится по небу, как ей и положено. Мигают звезды. Океан выдыхает. Ну, или вдыхает, разберешься тут.

Значит, на семигранную гайку губу раскатал?

Как у взрослых, да?

Чебурашку тебе на флаг!

Че-бу-раш-ку!

Который у японцев называется умилительно "Тебу-тян".

Чебурашку на гимн, герб, гонфалон и на все остальные места тоже.

Орогенитально, перорально, терморектально и транскраниально.

Чебурашка - первый из попаданцев, спасителей СССР. Неважно, что он из ящика с апельсинами, плевать, что из Африки. Мы не расисты.

А важно, что при Чебурашке все свойства нашего брата. Полный набор.

Глазки-прожекторы: все вижу! И гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье.

Ушки-локаторы: все слышу. Ни комару не проползти, ни змее не пролететь.

Голова - во! Куда там Бриану! Вот Чебурашка - это голова. В зеркало не пролезает!

Нету разве что ноутбука. Дорогая игрушка, откуда она у апельсинорожденного.

А ведь сегодня распоследние негры в Гарлеме знают: какой же ты попаданец без ноутбука?

Дальше понятно: строили мы, строили, и, наконец, построили!

Абдулла, паджигай!

Конечно, недовольных много. Тут уже, понимаешь, губу раскатали - как пойдут сейчас наши космические корабли бороздить просторы Большого Театра... Уже и театр гипсовыми амурами облепили, уже и в буфете перед началом выпили, уже и места все позаняли согласно купленным билетам.

Осталась ерунда ерундовая, мелочь мелкая - сами корабли.

А ручки-то вот они...

Попаданство - удел безруких.

***

- ... Безрукий танцует, безногий поет. Один лишь убитый на бой не идет!

За мысом повернули к югу. Потянул ветер - не так, чтобы крепкий, но весла убрать позволил. Подняли красный шерстяной парус, подаренный осенью за усмирение врагов конунга в Хроллауге. Подняли, вынесли нижние углы паруса на реях как можно шире, намотали звенящие канаты на утки - выдохнули.

Руна Эйваз означает реку, либо верховую езду, либо хождение под парусом. И требует простого: доверия к мощной чужой силе, с которой ты попутчик на краткое время.

Люди Гуннара Гуннлауга умели доверять морю, да и кормщик стоял на рулевом весле не первый год. Под парусом бежалось легко, и сам Гуннар Змеиный Язык, Гуннар Плохой Скальд сейчас перебирал слова для собственного удовольствия, не заботясь о ритме, дыхании да спинах гребцов.

- Может, иначе? - бормотал скальд в густую русую бороду. - Скажем, так: немой в силах драться, безрукий - пасти... Лишь только убитый в бою бесполезен...

Повертел в руках навощенную табличку, вздохнул:

- Не то. Все не то, не звучит.

- Парус! - крикнул с носа мальчишка Олав, сын Харальда-кормщика. Первый поход, и только-только вышли на просторы Лебединой Дороги. Конечно, мальчишка переселился на нос, там же место героев!

Да и глаза молодые, острые. Вот - углядел.

- Парус направо... С моря идет навстречу нам! Низко сидит, щиты воду режут. Груженый, верно!

Кормщик поглядел на вождя из-под седых бровей; Гуннлауг молча прикрыл веки. Никаких приказов не требовалось, каждый и так знал, что делать. Кто потянул канаты, присобирая не успевший промокнуть парус, кто достал из-под палубы смазаное оружие. Кормщик почти незаметно для неопытного взгляда налег на правило - и "длинный корабль" повернул мористее, чуть вправо, поближе к пузатому кнорру... Тоже, кстати, под багрово-белым парусом северных земель.

Из рук в руки поплыли мечи, шлемы, кольчуги. Вот уже Гейр с Ульвом развернули кожаные саадаки, вынули драгоценные луки: степные, дважды выгнутые, четырежды клееные. Вот люди освободили место у мачты, и вот стрелки, изо всех сил налегая на плечи луков, поставили на каждый тетиву крученую, вощеную, в новом храме освященную. Глядя на крестящихся стрелков, молитвы забормотали все прочие. Сперва Молодому Христу - ведь все они честно приняли белую веру, как велел еще прадедам конунг Олав Харалдсон, прозванный за то Святым. После капнули крови Старым - кто Тюру-мечнику, кто Тору-воину, кто Ульву-стрелку, а кто и самому Одноглазому. Больше богов - больше защита!

Только Древних на корабле Гуннлауга не почитали. Как-то так вышло, и никто не сказал бы, что без причины.

Время в напряженном ожидании пролетело быстро. Перед самым полуднем сблизились. Кнорр - пузатый, в самом деле осевший настолько, что нижние края щитов на борту резали волны - оказался нездешний. Флаг с арфой, золотые витки на изумрудном... Остров святого Патрика. Неблизкий свет, через море пришел.

Зачем?

- Эй, вальх! - Ярицлейв показал белый щит. - Хочешь боя или мира?

На кнорре посовещались, но недолго: тень по палубе не прошла и половины стопы. В ответ не подняли красного щита, не показали меча - сразу швырнули копья, и швырнули неплохо; доски палубы заплыли кровью. Переговорщику Ярицлейву рассекло шуйцу. Мальчишка Олав успел увернуться, но щита своего не удержал: вырвало и выбросило через два борта в море. Сам хевдинг едва успел крутануть щит, чтобы проломившее его копье вошло в брус, а не в брюхо.

Кормщик Харальд с несколько презрительной ленцой перехватил брошенное в него копье, провернул вокруг запястья и отправил обратно. Возвращенное копье прошибло ирландца насквозь; Харальд усмехнулся в седую бороду. Род свой он считал от Хрольва нормандца, прозванного Пешеходом, потому что не нашлось коня под богатырский рост. Прозвали Хрольва Пешеходом почти триста лет назад, когда самое имя викинга значило больше, чем сегодня звание иберийского барона.

Но и сегодня никому не закрыт вход в Валгаллу. Просто сегодня уже не всем нужно.

Харальд налег на рулевое весло. Драккар послушно довернул, шарахнул выгнутым носом в скулу кнорра, едва не влезая на палубу, притопив и так уже глубоко сидящего торговца до мокрых сапог.

Сейчас только прорвался мешок с руганью, и заорали на обоих кораблях, и завизжал форштевень "Черного коня" по темному привальному брусу, и пошел налево вдоль пузатого борта, кроша так и не снятые ирландцами почему-то щиты; порыв норда вытянул вдоль палубы горький дух морской соли и, слабый пока, тошнотворно-сладкий запах свежей крови.

- Ver thik! - засмеялся Гуннлауг, выпуская в полет копье, и люди его подхватили в две дюжины глоток:

- Her ek kom!!!

Викинги посыпались на палубу кнорра, и запах крови вытеснил все остальные.

***

- Остальные просто связаны, а этот, смотри, закован. Верно, недешево продал он волю!

Ярицлейв потянул за дорогую железную цепь. Плечистый здоровяк от рывка упал на колени, ветер захлопал порванной на груди пленника грязной рубашкой.

Подошел Харальд, положил тело мальчишки Олава к шестерым убитым викингам. Гуннар Змеиный Язык поглядел на старика-кормчего, но тот не дрожал ни телом, ни дыханием.

- Путь в Валгаллу всегда славный, но не всегда длинный, - сказал тогда Гуннар Плохой Скальд, и кормчий опустил веки - то ли в согласии, то ли в отчаянии.

Рабов пинками заставили перелезть на "Черного коня". Шесть понурых мужчин, две рыжие девки. Отмыть и откормить - наверное, красивые. Иначе зачем везли?

И вот еще девятый. Лохмотья, как у всех, но руки закованы. Спутанная золотая борода, седые косицы в слипшихся от грязи волосах; по синим глазам искры ненависти, по сильному телу синяки да шрамы. С бою взят? Стоит ли тогда везти его туда, куда собрался Гуннар? В тех-то землях пленник, пока не продали его, не раб. Кем-то еще окажется, куда-то еще повернет удача...

Полторы дюжины мертвых ирландцев аккуратно сложили вокруг мачты их пузатого кораблика. В трюме, к огорчению всех людей Гуннара, оказалось не добро, но всего только соленая вода. Не считать же добычей несколько свертков с одеждой, плоский сундук - похоже, с письменными принадлежностями - да мешочек серебра за поясом у старшего.

Видимо, кнорр вышел из Дублина ранней весной, попал в отходящие зимние шторма, что швырнули его на север почти до Исландии - а уже оттуда и доковылял до скал перед Олесунном на последних крохах удачи... Зачем же тогда метнули копья, отчего не стали даже разговаривать? Ярицлейв показывал белый щит, щит мира и торга...

Болезнь? Вот почему кнорр спешил убежать, вот почему не вступал в переговоры!

Гуннар, старательно не показывая беспокойства, велел вполголоса:

- Узнайте, не случилось ли какой беды на Зеленом Острове. Опросите каждого раба порознь. Не сменялся ли король? Нет ли неурожая, сохрани Молодой Христос, какой заразы? А этого, в цепях, посадите у моей скамьи. Я сам поговорю с ним.

- Что с нашими? - нарушил молчание Харальд, и Гуннар ответил кормщику:

- Кажется мне, храбрые ирландцы достойно сопроводят наших до Валгаллы. Сложить всех убитых на кнорр, и кнорр сжечь!

Когда сделали все, уже упала ночь - первая ночь похода - и заполыхал на темной воде огненный дракон, и северный ветер понес его вперед и вперед, как бы проторяя дорогу "Черному коню", освещая и обжигая завтрашний путь.

Увидели костер часовые на утесах по обе стороны родного фиорда: недалеко отплыл Гуннлауг от собственного дома. Но кто в том костре горит, часовые не узнали еще очень долго, потому что возвращаться из похода на другой же день Гуннар счел плохой приметой.

И без того непонятно, куда девать закованного пленника. Может, подарить его Ньерду?

***

- Хорошая мысль, - согласился кормщик, вороша давно потухшие угли. - Наши отправились в Валгаллу, а ирландцы ушли сопровождать их. Корабль и тот сгорел. Так что Ньерд не получил никого. А если морской хозяин обидится, малой кровью мы не откупимся...

Ночевать встали на лесистый островок, давно знакомый всем людям Гуннара. Ровно дневной переход. Бой и погребение задержали хирд, но сильный северный ветер и ясный долгий закат позволили наверстать упущенное.

Корабль не вытаскивали на берег: завтра отплывать рано.

Развели огонь и заварили кашу с мясом. Пустили по кругу рог с пивом, Гуннар помянул словом скальда павших в битве: и смелых ирландцев, и победивших викингов.

Рабов тоже накормили, позволили вымыться, чтобы на торгу в Бирке те выглядели повеселее. Затем викинги расставили стражей и улеглись, кто где; устали до того, что никто не лез к новым девкам.

А поговорить с закованным пленником хевдинг так и не успел за всем этим. Порадовался только, что никакой болезни не случилось в Ирландии, значит, им тоже хворь не угрожает.

Но почему же тогда кнорр побежал через бурное Северное Море, не дожидаясь весны?

Хевдинг проснулся заполночь; такое случалось. Поднялся, протер глаза.

Светила нарождающаяся луна. Кормщик Харальд ворошил потухший костер - то ли хотел согреться, то ли тосковал о погибшем сыне. Богатырь Ярицлейв промывал соленой водой порез на левой руке: щиплет не беда, беда, коли дергать станет!

Закованный пленник тоже не спал. Сидел против огня, и смотрел на Харальда угрюмо, как и тот на пленника; вот потому-то проснувшийся Гуннар и предложил отдать загадочного молодца Ньерду, отчасти в шутку, и Харальд-кормщик ответил, как он всегда отвечал, то ли всерьез, то ли нет.

Пленник же рассмеялся коротко - по всей видимости, знал язык и понял уготованную судьбу, только вот не испугался той судьбы совсем нисколечко.

Гуннар умылся и оглядел стан: все спали. Никто не теребил новых рабынь, стража исправно ходила дозором. Хевдинг воротился к разгорающемуся костру и отхлебнул жидкой каши из казана.

Харальд кивнул на пленника:

- Почему ты пощадил его? Я же видел, что ты хотел убрать помеху прямо там - что удержало твою руку?

Гуннар нашарил в кошеле ключ, снятый с пояса старшего ирландца.

- Обещаешь не причинять нам вреда, если сниму цепи?

- Христом-богом клянусь! - выговор у пленника оказался чистый, ни в словенскую мягкость, ни в отрывистый лай саксов, ни в ютскую длинноту, ни в галльский распев. Обычная северная речь, но вот не северянин вовсе, чутье Плохого Скальда еще не подводило.

Тогда Гуннар вогнал ключ в холодную колодку, провернул. Снял кандалы, взвесил на руке: вместе с обрывком цепи можно перековать на хороший топор. А если так, то и подарить не зазорно.

Хевдинг отошел на морскую сторону и могучим размахом зашвырнул кандалы в воду:

- Вана-Ньерд! Возьми это драгоценное железо и пропусти нас по Лебединой Дороге!

После чего вернулся к огню и обратился к Харальду:

- Слыхал ты о валькириях Фрейи?

Старик медленно кивнул, жмурясь на пламя:

- Есть валькирии Одина, на крылатых конях. А есть валькирии Фрейи, которые на зачарованных кораблях. Людям они являются как огромные каменные острова, что не тонут в море, словно большие льдины.

Пленник осторожно растирал запястья, и снова усмехнулся понимающе. Гуннар спросил:

- А знаешь ли Эйнара Детолюба?

Старый кормщик снова прижмурился, подавил зевок, почесал за ухом:

- Он большой охотник ловить рабенков на копье, кто же про него не слышал. За то и прозвали Детолюбом.

В костре громко треснула ветка. Жестом Гуннар велел пленнику принести еще дров, и тот, вполне понимающе кивнув, поднялся. Два шага - и растворился в темноте.

- Не сбежит?

- С нашего-то берега? Нам тут все норы известны, поутру найдем... Так вот, Харальд, валькирии Фрейи как-то поймали в море Эйнара Детолюба. Я услышал об этом два месяца назад на тинге, но не сразу поверил.

Северный ветер загудел над верхушками елок. Пламя пригнулось, лизнуло носки мокрых сапог, выровнялось и оказалось втрое против прежнего. Луна уже ушла, сияли звезды, колыхались в сыром воздухе. Пленник с охапкой дров появился бесшумно, высыпал ветки чуть поодаль, а две-три сунул в огонь, и от них поплыл запах смолы.

- С живого дерева рубил?

- В темноте хвороста на земле не видать, не взыщи, господин, - безразлично отозвался пленник, - а и ножа никто не давал мне. Руками отламывал.

- Так что там Детолюб?

Гуннар выдохнул и ответил медленно:

- Валькирии Фрейи как-то самого его поймали в море и трое суток с копья на копье перебрасывали. Зачаровали так, чтобы не умер. А потом швырнули прямо ко двору Олава Святого, к тому каменному дому, что выстроил конунг в Бергене.

- И что?

- Что-что, епископ в Бергенхусе развеял зачарование, и тогда умер Эйнар к троллям. Но перед гибелью открылся ему пророческий дар и сказал он, что видел чудеса, которых не может описать. И что сейчас идет битва за самое существование Мидгарда, что Рагнарек уже вокруг нас. А в такое время, кажется мне, лучше не убивать без крайней нужды.

Харальд почесал бороду, выгоревшую до непонятного цвета. Вздохнул:

- Так вот почему войны везде. Конунг Сигурд ходил в крестовый поход, в самый Иерусалим. И, как сказано в книгах Молодого Христа, "принес не мир, но меч". Со смертью же Сигурда и вовсе вернулись времена Эйрика Кровавой Секиры или Хакона Могучего. Сегодня бонды твоей округи дерутся за тебя, а завтра они же обкладывают соломой твой собственный двор. И все потому, что ты не поклонился их богу. Или, что еще хуже, поклонился недостаточно почтительно.

- Зато есть нужда в добрых мечах, место героям, слава и серебро.

- Дождется ли наш дом возвращения с тем серебром? Что-то не сильно я жалею о мире сегодняшнем.

- А я не думаю, что новый мир окажется лучше, - сказал Гуннар столь же внезапно, как и проснулся посреди ночи. - Раньше викинги привозили домой славу и добычу. Сейчас мало кто ходит в викинг, еще меньше людей возвращаются. Не каждый приносит хотя бы славу. А о добыче, достойной саги, последний раз мы с тобой слышали от отцов. Так что все большее число людей служит городам или конунгу, не кладет Одину положенного, а молится Молодому Христу. Я часто думаю: не последние ли мы на Лебединой Дороге?

- Подожди, малец, - кормщик покривился, пытаясь ухватить горячий казан. - Речь пока не о том, к добру или худу переменится мир. А о том, чтобы Мидгард хотя бы не исчез совсем.

Гуннар Гуннлауг тоже почесал бороду:

- Ведь я почему еще на тинге не поверил? Можно ли судить о делах богов по рассказу Детолюба, обезумевшего тогда от одной только боли? Взаправду ли видел он чудеса?

- Взаправду! - глухо, как из бочки, вступил пленник. - Сам я жил в чертогах морского царя, и могу рассказать все, как есть. А возвратите гусли, так и спеть. Речь вашу, как вы можете слышать, я знаю неплохо. А еще я знаю "Сагу об Эгиле", и не прочь выкупить свою голову песней, как там сказано.

Гуннар поглядел на пленника с облегчением: так вот в чем твоя загадка!

- Ты не Эгиль сын Скаллагрима, - буркнул старый кормщик. - Мы не знаем, сочинишь ли ты достойную песнь.

Золотобородый взбугрил плечи, сжал и разжал пальцы:

- Но и твой хевдинг тоже не король Адальстейн, повелитель англов и бриттов. Хотя воин хороший, тут не поспоришь.

Пленник повернулся к светлеющему рассветному небу, перемолчал, но все же собрался с духом и опять заговорил с хевдингом:

- Тебе не зазорно принять мою песню, Гуннар Змеиный Язык, ты же сам скальд, и отличишь хорошее от плохого.

- Что посоветуешь, Харальд?

Кормщик прищурился на блекнущие звезды:

- Бирка и Бергенхус рядом только в тех новых писаниях, что раздают жрецы Молодого Христа. А ведь нам еще до Бергена плыть и плыть. Принимай песню, хевдинг.

- Серебра при нем все равно нет, зато полные глаза ненависти, - прибавил тут и проснувшийся Ярицлейв. - Не получится из него послушный работящий трэль.

- Хорошо, коли вы, мои друзья, желаете послушать, пусть поет, - Гуннар ухмыльнулся. - Пусть поет всю дорогу до Бергенхуса. А вы же и судите, стоит ли головы его песня. Не понравится, продадим его в Бергене, на том и делу конец.

- В Бергене надо бы послать вести домой, - прибавил Харальд. - С твоего позволения, хевдинг, я приищу гонца.

- На том и порешим, - Гуннар поднялся. - Собирайтесь, лежебоки! Церковь сама себя не разграбит!

Викинги посмеялись, но зашевелились быстрее, и уже к восходу кораблик бежал по Лебединой Дороге, подгоняемый крепким северным ветром.

Гусли свои пленник нашел в том самом плоском ящичке, по виду как для письменных принадлежностей. Только никто не сумел того ящичка ни открыть, ни взломать, а и не беспокоился о том золотобородый певец. Знал, верно, что колдовской защиты не превозмочь корабельному священнику Аслаугу, вот если бы сам епископ в Бергенхусе... И то навряд ли!

Хозяину гусли раскрылися сами, а заиграли громко и ясно - на длинной палубе всякий услышал, рабы и те спины выпрямили.

Впрочем, Гуннар и без музыки не морил трэлей голодом: с тощей овцы сколько той шерсти?

- ... Ведома ли молодцам да под красным парусом песня-сказ былинная, достоверная, о купце из Господина Великого Новагорода?

- Ведома!! - ревели викинги.

- А ведомо ли молодцам да под красным парусом, сколько в песне той правды-истины?

- А откуда нам знать, что есть истина? - снова изумлялись викинги, точно попадая в мелодию. - Те ли мы жрецы ли священники?

Взлетали полосы белой пены, оседали каплями на новенькой, нецелованной солнышком, шерсти паруса, на лицах походников; старый кормщик Харальд привычно двигал правилом, не утирая соленые брызги. Подумаешь, море! И перебегали красные отсветы паруса по добротно смоленым доскам, по выскобленной палубе, и привычным звуком гудели забравшие ветер канаты... Но только пустовало место на носу, место героев. И с каждым словом выпевающего себе свободу новгородца думал Харальд: может, и прав окажется Гуннар-хевдинг? И "Черный конь" в самом деле последний рыщет на Лебединой Дороге?

- ... Не имаху я золотой казны, по честным ходил пирам с гуслями, с гуслями да звончатыми! Вот как первый день да не зовут меня, не зовут второй, а и третий день!

Знали все песню, но подтягивали охотно. Половина же удовольствия - предвкушать. На каждое слово новгородца викинги добавляли кто строку, кто куплет, и так разменивали дорогу на песню. До славной битвы еще доехать надо!

- ... Что соскучился, что примучился, Ильмень-озера вышел на берег, сел на камень-алатырь, заиграл тоску, песню долгую...

Викинг половину жизни путешествует. Ворочает ли тяжелое весло, топчет ли безответную пыльную дорогу, правит ли лошадью...

Или вот, как сейчас, подставив лицо теплому солнцу, а спину крепкому ветру, радуется полету "длинного корабля" по древнему морскому пути. Слева лесистые скалы материка, черные провалы фиордов. Справа острова: которые с елками, а иные лысые, ровно отец храбреца Эгиля из той саги. А за островами море Северное, а там земля скоттов и англов, а за ней пути еще дальше, на ледяной Свальбард, на теплый щедрый Винланд... Хотя бы сейчас грести не надо - радуйся, вперед не загадывай. Твое тебя не минует.

- ... Говорит мне царь: ты иди в заклад, ставь головушку свою буйную. Буйную головушку бесполезную! Ставь за трижды три лавки со товарами да за вполтретьи три ладьи быстрыя, по привальный брус все груженыя!

Викинги слаженно подхватывали:

- А и ловок царь, и хитер морской! Что купец сейчас в море выведет, завтра все во чертоги царевы свалится!

Ветер держался ровный, крепкий, быстро летел "Черный конь", и холодный камень в сердце у Харальда таял понемногу, плавился под сильными голосами.

- ... Говорил на то грозный царь морской: ты, гусляр, про меня брось печалиться! Я тебе сказал, а ты ставь заклад! И увидишь сам, все поправится!

Гуннар с удовольствием подпевал, благо, что не требовалось и тут грести. Норэгр - путь на север, по коему все окрестные племена их самих и зовут "норвеги". Только сейчас едут они на юг...

А почему бы не поехать, пока не старый? Воистину правду говорят служители Молодого Христа: состаришься, и препояшут чресла твои чужие руки, и поведут, куда не хочешь. У них бог потому так и зовется: Молодой. Так стоит ли носить меч на поясе, чтобы весь век просидеть в городской страже Тромсе или Уппсалы, и не видеть половины того, что видели Рагнар или Хререк? Нет более свободных престолов, заняты места в Нормандии, на Руси, даже на теплых скалах южнее самого Рима - так оно и к лучшему: никто не привяжет викинга к бабьему куту!

Места в Валгалле всегда свободны.

- ... По закладу тому лавки выиграл, кораблей морских взял полтретьи пять, золотой казны взял бессчетно я. Стал я жить-поживать, инвестировать! Наживать казну да имение! Ночью зимнею шел от любушки, слышу, плачет кто али хныкает. Гляжу, ан в студеную зимнюю пору примерз малолетний бесенок к забору...

Засмеялись и рабы тоже, и даже хмурые до сих пор пленницы заулыбались. Известно же, чем помогают отлипнуть от забора в мороз!

- А как шел я от милой любушки, то подумал головою не верхнею! Как помог я бесенку малому, так до сей поры не раскаялся!

Чуть не до полудня содрогался корабль от смеха, перепевая историю бесенка эдак и так; певцу налили рог сладкого вина с берегов Рейна. Ясно уже всем сделалось, что выкупил он свою пегую голову, золотую бороду - но как не дослушать?

- ... Сомутил меня тот бесенок враз. Ты поставь, сказал, на заклад велик, что товары все с торга выкупишь! Все товары с торга Новагородского! Месяц в те поры в тучу спрятался, обеспамятел я, и забыл про крест. Что про крест святой, что про род честной, все азартом тем глаза застило!

На северном небосводе показались черные тучи. Ранняя весна, может и снегом ударить, и дождем вымочить. А сиди дома, коли боишься! Летит "Черный конь" вперегонки с непогодой, и только соленый дух морской вокруг, и почти неощутима над палубой струйка сладкого, сладкого запаха, словно бы лезвие ножа на язык положил.

- ... А уж тот заклад не осилил я. Не стоять одному против города! Поистратил я золоту казну, и остался я со товарами. С новгородскими, печенежскими, со московскими да литовскими! Эх, поехал я торговать, пошел по миру! Торговал с англами да ирландцами, мимо Свальбарда ехал к Винланду! Все продал с огромною выгодой, сорок пять набил бочек золотом. Двадцать две набил серебром, а на сдачу медь сыпал ковшиком!

Здесь уже подобралась легенда к морскому царю, так что викинги заинтересованно стихли, и дальше над появившимися барашками звенели только струны да голос:

- ... Взволновалось тут море бурное, корабли мои с места ни на шаг. Мы морскому царю бочку серебра - хулки все стоят, как пришитые, только треплет вихрь снекку малую, выше мачт волна поднимается. Мы царю тогда бочку золота - нет, не сдвинулись. В те поры и до нас дошло, что морской царь живой души требует!

Позвенев искусно гуслями, певец быстро-быстро, чтобы песни не ломать, проговорил:

- Коли правду взять, за борт выпал я. Говорили мне, чтобы привязывался! Как одной рукой штаны тянешь вниз, так за скользкий брус хоть удом держись!

В громовом смехе следующий куплет и вовсе потонул, как та жертва в море. И тут песня переменилась: осталась музыка, голос же певца обратился в голос рассказчика.

- Я взаправду жил у царя в гостях, и там дива я видел дивные. Что полей не сеет никто, не жнет, а хлеб всякий день в той печи готов. Что пропавшие, потонувшие на суде царя сполна взысканы: золотой казной люди добрые, все иные же лютой смертию. Видит царь морской все до берегов, сколь падучих рек, дочек у него!

Облизнул губы певец и снова налили ему рейнского. Только что-то не засмеялись викинги, не стали шутить про девок царя морского: потемнели синие глаза певца, близко сошлись брови, и едва заметно задрожали пальцы. А все, живущие с меча, на пальцы смотреть умеют, когда надо заткнуться и слушать, знают.

Плеснуло в корму пока еще слабым приветом от нагоняющего шторма. Но седой Харальд ходил по морю дольше, чем любые два викинга "Черного коня" прожили на свете, и потому через борт залетело разве что несколько капелек. Запах крови пропал и вовсе: что людская кровь перед морской кровью, перед наползающей бурей? Гуннар еще подумал: не потому ли ярится Ньерд, что пленник собирается выдать его тайны?

- ... А дворец его по волнам идет, куда царь велит и душа лежит. Во чертогах тех место всякому, щедро стены все изукрашены. Что на небе солнце, то в палатах солнце, что на небе месяц, то в палатах два! Что над морем холод, лето в тереме. Что жара над морем, то в дому прохлада...

Тут уже никто свои куплеты не просовывал, все внимали, развесив уши. Время летело к закату, корабль к югу. Конечно, слыхали викинги еще и не такие сказки. Кто послужил в секироносцах у ромеев, тот видел воочию, как спускается с неба престол императора Миклагарда.

- ... Держит царь морской правый суд, правый суд над морскими жильцами. Кто в волнах живет, в кораблях плывет - все тому суду подотчетные...

Но между заведомой выдумкой или свидетельством очевидца есть разница. Да и не осмелится новгородец лгать о богах: ведь сам он видел, что боги существуют и поет про то доказательство.

А что боги не одобряют обмана, это всякий мальчишка знает. Локи-огонь и тот не избежал кары, а ведь не каждому еще и повезет жениться на Сигюнн.

Впрочем, рано пока Гуннару думать о женитьбе. Разбогатеет на войне, тогда. Сейчас-то что загадывать. Покамест удача к ним лицом. Корабль добрый, ухожен тщательно, парус новый, весла крепкие, а люди верные. А если ветер еще усилится, так неподалеку есть остров с малой бухточкой.

- ... До суда того жил в чертогах я. Сколь бы там людей ни собралося, на всех каждый день все горячее. Кто готовит, не видывал, а прислужники все многолапые да зубастые, пауки да змеи подводные. На суде же том каждый сам собой! Вот, как взяли меня под руки белые, да на царском том суде да поставили. Смотрит царь морской, глаза черные, глаза черные, что провалы в навь...

Викинги забеспокоились. Ветер уже срывал гребни с волн, так что Гуннар показал кормщику: к берегу. Сильный шторм догоняет, ни к чему гневить Ньерда. На "Черном коне" даже меди не наберется ковшика, что уж говорить про бочки серебра-золота. Нечем откупаться.

Харальд не подвел, и "длинный корабль" очень скоро влетел в знакомую бухту, прокатился по гладкой воде. Тут пришлось разобрать весла, крепить якоря, жечь костер и устраивать лагерь, так что песня угасла сама собой.

А как наварили каши, собрались у огня вечером на отлогом берегу, то уже никто от новгородца петь не требовал. Пела на сто голосов буря за горловиной бухты, сострясала островок-щепотку головами сизых водяных быков, глотала осыпающиеся с утесов камни.

Грелись, хлебали горячую кашу; наконец, и певца спросили:

- В чем же диво суда царского?

Новгородец огладил ящик с гуслями, прижмурился на бьющийся под ветром огонь:

- В том, что на царском суде каждый сам за себя. Вот я, например. Семья, родовичи, потом улица, потом Словенский конец, потом и сам Господин Великий Новгород. А царю морскому все то неважно. Он судил вовсе не по роду моему, но лишь по мне самому. Вот попади к нему мы все, то каждый там станет не викинг или трэль, но человек.

- А что на гуслях играть заставил, и сам царь плясать пошел, а море оттого всколыхалося, то правда?

- Правда, но не вся. Спросили меня: что умеешь? Покажи! Хотел спеть новину: "Слово о полку Игореве", да побоялся: монаси у Святой Софии сказывали, "Слово" половец написал. А как у царя морского с половецким вопросом, того не ведаю. Выбрал я "Повесть про Калина-царя", и не мне бы похваляться, а хорошо спел. И тогда царь морской призадумался, и говорит: как же я, старый пень, позабыл про семью Есугееву! А кто таковы, не спрашивайте, сам не знаю. Сей же час дворец задрожал, загудел, и рванулись в небеса огненные змеи... А только море не волновалось вовсе, врать не стану.

Заскребли ложки по казану. Одна из рабынь - побойчее - уже помогала Ярицлейву перевязывать рану. Харальд-кормщик снова чесал бороду, но теперь не кривился. Викинги переставляли палатки ближе к огню. Грюм и Аслауг, похоже, собирались бороться на поясах за вторую рабыню. Плыл над берегом дым костра, рвал его ветер и творил небывалых зверей, и тотчас же их развеивал, словно бы мысли, мечты людские...

Сейчас Гуннар жил; дома всю долгую зиму дотерпливал, когда снова сможет жить.

- Выходит, сказка и есть, - улыбнулся Гуннар Плохой Скальд. - А по истине сам царь морской не довольно силен, чтобы море взволновать... Скажи, новгородец, вот в песне поется, что посоветовал тебе святой Молодого Христа, забыл, как звать его...

- Никола Можайский, у нас ему молятся о странствующих и путешествующих.

- Вот он, да... Посоветовал тебе переломать шпеньки, порвать струны. Ты так и сделал?

Хмыкнул новгородец:

- Верно, что поломались гусли, но не по совету святого Николы. А все-то мне казалось, что сон вокруг, мара лживая. И по струнам я бил без устали, руки не сдерживая. Тут струны мои полопалися, тут шпеньки на гуслях изломалися, а и сами гусли пробил я кулаком насквозь... До сих пор жалею, отцова память.

- Постой! - Гуннар осекся. - На чем же ты нам играл всю дорогу?

Певец поднес ближе тот самый ящик, и все увидели, что волшебный сундук - это гусли и есть. И струны на них видимые, да неощутимые, словно бы лучики света натянуты, пальцы гостя проходили сквозь них; а отнял новгородец руки - и погасли чудесные струны, пропали расписные жар-птицы, и снова на коленях доска доской, только уж больно толстая.

- Как поломался мой инструмент, сей же час царь морской новый мне сделал. В моих руках то гусли яровчатые, в чужих руках то камень холодный, мертвый.

Тут викинги уже выдохнули согласно. Нет, не зря погибли семь товарищей, не за глупость отдал жизнь молодой Олав Харальдсон. Есть еще на свете чудесные вещи, вот одна из них! Значит, взаправду плавает где-то корабль Скибландир, а волшебные клинки в самом деле режут камень, как воду!

Выходит, не наврали про все остальное, и погибшие товарищи точно попадут в Валгаллу! Такие новости запили еще кубком рейнского. Тут мех с вином и опустел, но теперь об этом не пожалел никто.

Ярицлейв переглянулся с рыжей ирландкой и спросил:

- Как же ты утек тогда? В песне снова лжа?

- Нет, - печально усмехнулся новгородец. - Вот здесь правда-истина. Предложил мне царь морской выбрать невесту, еще и сам присоветовал: вон ту выбирай, черноволосую, черноглазую, бойкую да веселую. Мне же светловолосая и сероглазая понравилась, мирная да спокойная... Ее и выбрал.

Вздох - и замолчали собравшиеся у костра люди. Гудели елки под ветром, гремели в море черные волны, тучи непрерывным потоком неслись на юг, и кислым паром тянуло от сохнущих перед костром шерстяных плащей.

- ... На ее корабле плавал, веселил ее басней да песней, иноземным словам научился многим... Катался, что твой сыр в масле, а как предложили мне награды,  золотой ли казны, диковинного ли товара - взмолился: домой, мол, пуще жизни желаю. Помнит ли жена еще? Дети, верно, и лицо позабыли! Услыхав про детей, сжалилась дева светловолосая, но к дому не повезла меня: чужой оперативный район, сказала. Вот, высадила меня на Свальбарде, там-то ирландцы и отняли все подарки, а меня в Бремен к вам повезли на продажу. Год нынче который, боюсь даже спрашивать? А то слыхал я сказания, как люди у царя морского по году гостевали, на земле же проходили века многие.

- Вашего счета от сотворения мира не знаю, - Аслауг вздохнул, загибая пальцы-гвозди. - А по нашему... Девятнадцать лет от смерти конунга Сигурда... Выходит, от Рождества Христова одна тысяча сто сорок девятый.

Новгородец облегченно выдохнул:

- Всего десять лет! Ино, ромеи песни поют про древнего воителя, иже столько скитался, в основателях Рима его числят. Авось и меня дома еще не позабыли.

- Вот как, - сказал тут седой кормщик Харальд. - А ведь мы как раз едем наниматься на великую реку Итиль. У нас там родичи с того самого лета, как наш конунг Олав Длинноволосый взял дочку хагана киевского Владислейва.

Старик чихнул по-драконьи, едва не погасив костер, утерся краем плаща и продолжил:

- Играли ту свадьбу, когда дед отца моего носил еще детский сапожок. А пока ты у морского царя пировал, далеко-далеко на востоке тамошнего хана меркитов, Есугея, поразил гнев богов, молния с ясного неба...

Тут вздрогнул новгородец, вцепился в гусли свои, как в последнее, и мелко-мелко затрясся. Но старик продолжал, не меняя тона, разве только перескочили красные блики в глазах.

- ... Империя чжурчжэней, что зовутся еще нюйчжи, тогда быстро покорила обезглавленных меркитов, привела к шерти всех таежных якутов, а степных прогнала за самый Урал-камень. Русы же киевские пошли встречь Солнцу, и булгар, и буртасов, и касогов, и еще там кого-то - всех покорили.

Старик снова громоподобно чихнул и оскалился:

- Вот на Урал-камне русы и встретили двунадесять языков, бегущих от нюйчжэй. На той войне в дружине коназа Гюрги прославился мой отец - уже не копьем, но советом. Дядья и все наше семейство тогда переселилось на Данапр, в Гнезново. Я один остался на родном севере. А коназ Гюрги прозван с тех пор Длинные Руки, ведь его власть от Оки, Немайн и Данапра дотянулась до самого Урал-камня.

Пить ничего не стали, так что просто стеснились к огню поближе: и викинги, и пленники. Как там сказал новгородец? "Не викинг или трэль, но человек"...

Гуннар вздохнул. Вера Молодого Христа, несть ни эллина, ни иудея, все рабы божьи... Но куда Гуннару в рабы? Плохой Скальд, хоть и не славился богатством, род свой мог назвать от конунга Гюльви, владыки богатой Швеции, у которого хитрая Гевьон стащила целый остров Зеландию во времена незапамятные... То есть, вполне себе памятные, просто не для всякого.

Словены и русы Молодого Христа почитают не слишком: там вотчина Древних. Древние вольготно бродят по необъятным и непролазным дебрям, волхвы в жертву им приносят живую кровь: когда звериную, когда и человечью. Самая вера христова в тех лесах и болотах неуловимо меняется, и с широкоскулых словенских лиц все чаще высверкивают черные степные глаза.

Половцев русы тогда поддержали хорошо и сильно, на Калке чжурчжэням пришлось тяжко. Отец вспоминал: великая битва, славная победа. И то сказать: от Киева до Итиля поближе, чем от Амура. Чем дальше протянешь руку, тем легче ношу подымешь, вот чжурчжэни и не осилили.

После той битвы русы выжгли кочевья ногайцев и калмыков. Уцелевших загнали за Каменный Пояс, за тот самый Урал-камень.

А за Поясом встретила русов раскинувшаяся по необъятным болотам, именуемым "шибир", империя чжурчжэней. Если и уступающая ромеям из Миклагарда, то не слишком. Земля у нюйчжэй необъятная, щедрая: опричь хлеба и меду, ни в чем скудно. Торгуют жители "шибири" черным соболем, а воюют все конными, забрасывая тучами стрел. Волна русов, движущихся встречь солнцу, ударилась о волну конных стрелков, движущихся "к последнему морю", на закат.

Вот почему умножаются крепости русов на перевалах Урала, и держат их дружины коназов за-Итильских, насмерть стоят, как они умеют... А как умеют стоять пешие словены, Гуннар успел попробовать, и повторять не хотел. Не всякий раз верный друг успеет заслонить от копья. Лучше послужить коназу Гюрги Долгие Руки, взять за то серебро и мех, прославить меч и род на бесконечной войне за Урал. Перевалы Каменного Пояса ближе к небу, боги замечают их чаще. Да и валькирий там видит каждый второй. Сказывают, всякую ночь блистают в небесах их доспехи.

А кто кого пересилит, и кончится ли война прежде, чем реки со склонов Урала потекут красным - если знают бессмертные боги, людям точно не скажут.

- ... Стольный град русов нынче на Итиле, на большой излучине Самар, где прежде обитал верховный каган булгар Ших-али. Каган проклял то место, когда разбили его люди коназа Гюрги Долгие Руки. Поэтому все корабли, построенные на проклятой излучине, криво плывут или набирают воду. Но жрецы Спасского монастыря не боятся проклятий и надеются, что Молодой Христос пересилит ханскую злобу.

Замолчал старый кормщик, и услышали все у огня, как тихонько печалится новгородец:

- ... Что же я тогда Чернавку не выбрал, что же не послушал самого царя морского, что же я сердца глупого послушал! Нынче бы уже ночевал дома!

Гуннар зевнул, осмотрелся. Корабль на месте. Стражи машут с борта: не спим. Впереди еще много боев, и не в каждом повезет обменять семерых товарищей на волшебную вещь... Задумался Гуннар-хевдинг и решил:

- Я твою вису спою иначе. Выбрал ты девушку-Чернавушку, и на твой берег она тебя высадила. Да и не через десять лет, а еще прежде, чем дружина твоя вернулась из похода. Выдумкой больше, выдумкой меньше... Пусть хотя бы в песне все окончится хорошо.

- Голова моя, песня теперь твоя. Пой, как пожелаешь. Только можно ли о богах говорить неправду?

- Я Змеиный Язык, Плохой Скальд. Мне - можно. Ты вот знаешь "Сагу об Эгиле", а я ваши поговорки. Так что ложись-ка ты спать, Садко сын Годинович, торговый гость новгородский. Спи, хоть и не дома. Утро вечера мудренее.

***

Отредактировано КоТ Гомель (02-05-2020 07:38:55)

- Я Змеиный Язык, Плохой Скальд. Мне - можно. Ты вот знаешь "Сагу об Эгиле", а я ваши поговорки. Так что ложись-ка ты спать, Садко сын Годинович, торговый гость новгородский. Спи, хоть и не дома. Утро вечера мудренее.

***

Что мудренее, то не поспоришь. Проснулся и понял: а ведь мне на самом-то деле здорово повезло! Для подавляющего большинства нет никакого "потом". Идешь себе по мосту Марко Поло или там сидишь в Гляйвице, на козырной работе, ключиком в рацию долбишь, как белая кость, инженерно-грамотная...

А шестеренки истории уже хрусь-щелк!

И темнота. И никакого тебе Святого Петра или там богини Аквы, ни даже владыки Яньло. Чернота и пустота. И влюбленные, умершие друг из-за друга, равнодушно проходят по черной безводной пустыне, ничего и никого не замечая рядом...

И с какими лицами родители похоронку прочитают, уже не узнаешь.

Впрочем, знать или, того хуже, наблюдать подобное - сомнительное везение.

Вот почему я на волне качаюсь? Места своего не определил или времени не установил?

Отнюдь. Координаты вот они, дата... Примерно та, что я и закладывал при расчете. В пределах вычислительной точности.

А на человеческий переводить не хочу.

Страшно.

***

- Люди тоже напуганы. - Харуна аккуратно взяла чайную чашечку. - Вот, я недавно новое слово записала, хотите?

Туманницы вокруг столика переглянулись и согласно прикрыли веки.

Харуна вытащила блокнот. Вообще-то аватаре Корабля Тумана бумага вовсе ни к чему. Для Харуны копаться в страницах, на ощупь отличая пухлую исписанную часть от ровного, чуточку прохладного, блока чистых листов - игра. Все равно как футболисты мяч ногами пинают, а не силовым полем кладут сразу в нужную точку... Так, нашла:

- О-кир-пи-чил-ся, - выговорила по слогам Харуна. - У него два смысла.

- У людей на что угодно два смысла, - Нагато меланхолично вертела горку с пирожными. - Спорю, что второй смысл - непристойный.

- Спорю, что непристойные оба! - Хиэй с воинственным видом подвинула очки выше по переносице. Конго переставила ближе к сестре блюдце с клином торта:

- Твои ударницы опять отличились?

Хиэй опустила плечи:

- Уже знаешь? Ну почему они не могут жить по правилам, ведь это же насколько проще!

Конго пожала плечиками, разбросав отсветы лилового шелка:

- Л-л-люди... Влияют на нас тоже. Порой себе удивляюсь.

- Ах, Конго-сама, мы ведь и на себя влияем... - единственный человек за столиком, Осакабе Макие, худенькая брюнетка в типично японском возрасте "то ли двадцать, то ли сто двадцать", улыбнулась печально. - Только не всегда успеваем удивиться, в силу несовершенства биологической платформы.

- Кстати, о несовершенстве платформы, - выпрямилась Конго, поставив чашку на столик. - Ты когда на аугментацию собираешься? Давно же обещала.

- Не хочу, - женщина вздохнула. - Меня с детства попрекали тем, что я искусственая. И вот на самом деле превратиться в машину?

Харуна засопела и посмотрела на Киришиму. Та, не отвечая, щелкала застежкой накладного кармана.

- Но, Макие-тян! Ты бы видела, какой замечательный корпус приготовила тебе Акаси, - Харуна неловко улыбнулась. - Это тебе не в розовой плюшевой игрушке сидеть!

Макие насупилась - при ее худобе выглядело смешно - и помотала головой:

- Хару-Хару, не настаивай. А то я спрошу, когда ты собираешься замуж! И за кого!

- Браво! Браво! - Ямато захлопала в ладоши. - Ну разве не мило? Ну вот ня же! Совсем как люди!

- Сомнительный комплимент... - Конго снова подтащила к себе чашку и спрятала в нее полыхнувший алым взгляд:

- Осакабе-сама, у вас ровно две недели, считая текущий день, как первый.

Говорила Конго негромко, вынуждая прислушиваться:

- Дальше я просто прикажу Акаси. Вы жрете таблетки лопатой...

Харуна отважно кинулась на защиту:

- Сестра, правильное слово "кушаете".

- Кушают пирожные с чаем! - отрезала Конго. - А таблетки в том количестве, в котором их с юных лет принимает Осакабе-сама, жрут лопатой. Осакабе-сама не хочет становиться машиной? Как мило! А я не хочу видеть, как Харуна и Киришима хоронят Осакабе-сама, загнувшуюся от банальной аллергии. Либо от отказа печени. Либо от начавшейся в почках цепной реакции. Критическая масса всякой химии, по моим расчетам, превышена в них еще год назад. Скоро Осакабе-сама не потребуется ночное освещение, обойдется хемолюминесценцией кожи. Да и приборы в туалете придется заменить на что-то более стойкое к царской водке.

Напряженное молчание разрядила сама Осакабе Макие:

- Да, Конго-домо, вас-то уже про замужество не спросишь...

Когда отсмеялись, Макие горестно вздохнула:

- Придется соглашаться. Послезавтра, хорошо? У меня там опыт интересный, не хочу прерывать.

- Конечно-конечно, - ласково улыбнулась Конго. - Сестрица, проследи. Ты же не подведешь меня?

Хиэй облизнула пересохшие губы и опять воинственно подвинула очки.

- Ваше "послезавтра" я слышала четыре раза, - Конго вздохнула еще тяжелее. - Л-л-люди!

Нагато выбрала, наконец, пирожное и потащила на свою тарелку со словами:

- Люди считают, что я никогда не улыбаюсь.

- А меня зовут отелем, - Ямато допила чай и постучала чашечкой по столу. - Линкор! Почему-то Айову или Неваду никто не называет "Бигмаком".

- А меня волчицей, - нахально всунула голову Ашигара, - хотя поэтому мне постоянно дарят очень миленькие заколки. У меня их в натуре два вагона!

- Но, Харуна, мы прервались. Чем же л-л-люди напуганы?

Харуна улыбнулась той самой улыбкой, что сбивает с ног больше л-л-людей, чем полный залп. Что там в залпе: пушки да ракеты, ерунда какая. А тут глаза ясные, изумрудные, волосы пшеничные, золотом просвеченные... Двадцать лет назад школьники писали на стенах: "Цой жив!" А теперь по всей планете пишут: "Флагман моего сердца". И это не про ледяную владычицу Конго, не про Верховного Флагмана Ямато, не про веселую Акаси - нет, это все про Харуну.

Правда, здорово?

Харуна почесала нос. Люди видят в ней девочку, хотя со дня первого знакомства у многих контактеров уже собственные девочки выросли. Девочку, а не стальную глыбу с огненным сердцем. Привычную миленькую конфетогрызку, а не корабль Тумана...

- Пакеты с подробной информацией я сейчас вам сброшу. Но, скажу честно, даже Акаси в них мало что поняла. Так что я позвала Макие прийти и вам рассказать.

- А тут я насела на нее с аугментацией, - Конго повертела чайной ложечкой, - что поделаешь! Осакабе-сама, прошу вас не держать на меня зла.

Макие улыбнулась бледной тенью улыбки Харуны:

- Я не знаю, что такое беспокойство о детях... И теперь, наверное, никогда не узнаю. Не стану врать, что понимаю вас, но за беспокойство благодарю.

После чего тоже отодвинула чашку и выпрямилась.

- Если в двух словах, то происходящее называется "темпоральная фуга".

Туманницы переглянулись.

Макие привычным движением вынула-разложила-включила световую указку и погнала красное пятнышко по предупредительно развернутому Харуной экрану:

- Представим себе несколько дорожек звуковых и видео. Мы можем вырезать кусок из одной, другой, поставить раньше, позже, наложить, совместить, сделать плавный переход. Либо, напротив, оборвать. Я подключила "корабли штурма и подавления", - Макие указала свободной рукой на сидевших чуть поодаль Секаку и Дзуйкаку, - их детекторы подтвердили факт вмешательства. На практике это приводит к разным, например, воспоминаниям об одном и том же событии у отца и сына... На схеме вот здесь и здесь.

Макие перемотала несколько кадров:

- А вот здесь мы нашли причину разных учебников истории. Некое событие одновременно случилось и не случилось. Похоже, что Чагатайская Республика и Илионские Штаты - вклейка из параллельного мира. То ли к нам попал их учебник, то ли, что хуже, целая область с населением, и уже давно.

Макие спрятала указку, глотнула чаю. Собеседницы все еще огорошено молчали. Тогда Макие добавила:

- Я даже полагаю, что кризис Ангелов и кризис Глубинных - следствия, части одного мега-события, сорвавшего и смявшего все вероятности. Увы, ни доказать, ни опровергнуть не могу.

- Можем ли мы погасить колебания мировых нитей?

Секаку и Дзуйкаку переглянулись:

- В теории можем. Мы же именно корабли подавления. На практике как обычно. Непредсказуемые даже для нас последствия. К примеру, шторм возникает от ветра, цунами же от оседания морского дна. То и другое волна. Но, если хочешь укротить цунами, бесполезно влиять на погоду, надо заниматься геологией.

Дзуйкаку развела руками:

- Ошибемся - как бы не возникла новая Вселенная, в которой нас уже не окажется.

- А где же мы окажемся? - Ашигара нервно стянула заколку- "волка" и защелкнула красные зубки на собственном запястье.

Аватары синхронно хмыкнули, ответила Секаку:

- Умей мы такое предвидеть, мы бы вмешались еще при кризисе с Глубинными.

- Получается, шторм в мировых линиях - следствие работы такой же аппаратуры, как и у вас?

Макие Осакабе и аватары "кораблей подавления" разом поморщились:

- Ну что вы, Ямато-сама. - Секаку провела пальчиком по безукоризненной прическе, - уж если мы правим дорожку, стыков не видно. А здесь такое ощущение, что по клавиатуре топчется кот.

- Кот?!

- И жмет на клавиши как придется, иногда и по десять штук разом. - Секаку поболтала пальцами в воздухе. - У него же лапки.

***