Добрый вечер, уважаемый Автор! Добрый вечер, уважаемые коллеги!
Выкладываю очередной кусок "Летящих" - он получился для меня концептуальным, Не знаю, насколько он удался, и жду критику - и побольше, побольше!
….И ночь накрывает нас звёздным одеялом, и под этим одеялом я беру тебя – властно, как муж, и нежно – как мужчина, который любит… И ты отдаёшься мне – покорно, как жена и радостно – как женщина, которая любит… И всё повторяется вновь – и стоны, и вздохи, и пот и слёзы и смех и смятые простыни под горячими телами, и невнятные слова на русском, японском, английском…И когда всё затихыет, и мы, счастливые и обессиленные, лежим на тех смятых простынях – я уже под конец, уже вдогон глажу шёлк твоего тела, и ты содрогаешься в мучительной и сладкой истоме и засыпаешь у меня на груди – о, я сильный, я мужик, и мне не тяжело! И свернувшись калачиком, моя любимая женщина спокойно спит, а я не сплю и думаю – нет, уверен – что сегодня начинается новая жизнь, и это, конечно, будет сын, защитник, надежда и опора. И уж конечно, он пойдёт в нашу, ярославскую, родню – верста коломенская и косая сажень в плечах; и российская задумчивость, и российская открытость, и та самая ярославская хитреца, и то самое родимое раздолбайство; и только чуть заметный иной разрез глаз, да волосы – чёрный ёжик, да стойкость в характере, что сродни фамильной катане – расскажут о предках из далёкой восточный страны на краю света, о пятнадцати поколениях самураев, даймё и гэнро.
А дальше – дальше будет девочка, дочь, хранительница и блюстительница и звезда журналистики, а может – чего-нибудь ещё. И она, конечно, пойдёт в маму, и будет няшкой и нэкой, послушненькой и хитренькой и вполне себе самостоятельной и очень даже современной и с неистребимой тягой сфотографировать всё на своём пути… И только все будут дивиться цвету глаз – в непогоду серых как воды озеро Неро, а в солнце – синих как небо над Ярославщиной и как цветущие поля льна…
И наверно, будут ещё дети, что родятся здесь, на Рангироа, потому что нам теперь здесь жить. О, конечно, мы поедем и дальше – пока идёт война, и поедем к родителям и к родственникам – в Переславль и в Киото, благо что их не тронула война. И будем знакомиться с родителями и знакомить родителей, и это будет и странно, и забавно и грустно – такова уж наша жизнь. Но вернёмся теперь мы сюда, в Океан, где узнали и полюбили друг друга, и здесь у нас много дел. И дети наши и внуки – поедут и в Россию, и в Японию, но вернутся в Океан, ибо:
- Тот, кто слышал зов прибоя – вечно слышит это зов…(почти по Киплингу).
И с этой мыслью я засыпаю. А просыпаюсь от крика в ночи – это вскрикивает жена, коротко и страшно, как раненая птица; и это вскрикиваю я. Такое бывает у нас – да только ли у нас – когда ночью настигает прошлое…. И только что, вечером, я сидел в «Пти Паризьенн» и вполне себе нормально общался и с людьми, и с канмусу и с Глубинными, но есть память – и что же нам теперь делать? И рассудок говорит, что глупо и подло ненавидеть того, кто стоит с тобой в одном строю и дерётся плечом к плечу. А память… я вспоминаю тонущие корабли и горящую на воде нефть и плывущих по горящей нефти людей и расстрелянные дома на набережных и мёртвых детей под развалинами. Я видел это в Кронштадте – но это было в Севастополе и Североморске, в Плимуте и Норфолке, в Тулоне и Таранто, Сан-Диего и Сасебо – и в сотнях других городов и посёлков по всей земле. И я - ненавижу!И в сердце моём сплетаются ненависть – и боевое товарищество и дружба, и оно рвётся на части… И рвётся на части сердце моей Минами – а ведь ей хуже, её страна пострадала намого больше!
И у десятков и сотен миллионов трещина прошла по сердцу – но люди живут, и живут по-разному. Есть люди – и их много, кто не забыл, не простил и не понял; лет десять назад я был таким же. Но им нет пути в Океан – и здесь я больше о них ничего не скажу.
И есть другие – такие как я и Минами – те, кто не забыл и не простил, но хотя бы попытался понять. И нас таких тоже много, и мы живём на побережье, на отвоёванных и несданных архипелагах и островах - в полуразрушенных городах и портах и на базах ОФ. Мы восстанавливаем и строим заново, и вновь спускаем корабли, летаем и плаваем, пишем и снимаем и рассказываем людям о войне; и обеспечиваем тыл тем девчонкам – канмусу и Свободным Глубинным – что сражаются сейчас на самой – самой передовой ради нас всех; но примиримся ли когда-нибудь в сердце, а не только в мыслях с Глубинными, пусть даже своими, Свободными – я не знаю. Но я сделаю всё, чтобы наши дети жили с Океаном в мире, и хотелось бы – в дружбе. А внуки – те будут играть на берегу с мальчишками и девчонками – и что с того, что волосы белые, а на шее, на плече или на поясе – какие-то чудные штуки? И как они возьмут в толк, что их бабушки и дедушки сперва дрались друг с другом и убивали друг друга, а потом дрались и убивали вместе друг с другом? Я не знаю – и знаю только одно: нельзя повторять прежние ошибки; надо писать, и снимать, и архивировать уже сейчас, чтобы не забыли про эту войну. И я сделаю для этого всё, что в моих силах.
А пока – пока я хочу, чтобы моя любимая успокоилась и уснула – и мы снова любим друг друга; и я беру её боль и страх, и она берёт мою боль и гнев – ведь мы хотим, чтобы наш ребёнок, наш сын зачался в радости и улыбках… Минами снова засыпает – с улыбкой – а я лежу и думаю, что мне пора переходить в следующий класс, и пора писать не только репортажи и очерки – хотя это важно и нужно – но и что-то большее… И с этой мыслью я тоже засыпаю.
П.С. Со следующего текста начну непосредственно рассказ о Ниши Томоэ - сейчас мне важно было отработать фигуру рассказчика, его жизненную позицию и общий взгляд на мир и людей времён Войны за океан в контексте взаимоотношений с Глубинными. Как это удалось - судить опять же Вам.
