Первое, что увидела Гульсум, выходя из-за поворота улицы – тяжёлую, квадратную и неуклюжую, как чемодан, иномарку, отъезжающую от крыльца поселкового совета. «Жып» - называл такие её младший правнук. Опять Гололобов приезжал, подумала Гульсум, значит, Сашка сейчас разговаривать не в настроении. Вообще-то председателя поселкового совета звали Александр Александрович, но был он здешний, максютовский – вся жизнь на глазах односельчан прошла - поэтому Сашка.
Тяжело опираясь на бадик, Гульсум поднялась по ступенькам, зашла в приёмную. Дверь в Сашкин кабинет была открыта настежь, сам председатель сидел за столом, и вид у него был нехороший.
-Здравствуй, Сашка, - осторожно сказала посетительница, - что, Гололобов приходил?
- Приходил, - вздохнул Сашка, - достал он меня, зараза. Прости, Гульсум-аби. Садись.
-Ты не извиняйся, - Гульсум села на стул, сложила на навершии бадика узкие сухие ладони, - ты в больничку-та позвони. Марья придёт, укол сделает. А то краше в гроб кладут.
- А, ладно, - отмахнулся председатель, - не помру. Что у тебя стряслось, Гульсум-аби?
- Вели досок выписать. Сарай чинить надо.
- Завтра пришлю ребят, они сделают.
- Ну смотри. И чтобы трезвые были!
На том и сговорились.
Гульсум в Максютове уважали, слегка побаивались и звали исключительно Гульсум-аби – бабушка Гульсум. Она всегда стояла за справедливость, чего бы ей, а особенно остальным, это не стоило. Её и при советской власти председатель колхоза побаивался, и сейчас она никакое начальство не праздновала. Ещё была бабушка Гульсум непревзойдённой вязальщицей, паутинки, сошедшие с её спиц, славились по всей области, две даже в Оренбургский музей забрали.
И никто не знал, что Гульсум была Лунопряхой…
Лунопряхи – женщины, умеющие прясть судьбу. Неважно, чью: свою ли, чужую, да хоть судьбу мира. Ведётся это с очень давних пор, когда и людей-то на свете не было, а были другие. Лунопряхами были Афина, и Макошь, и парки, и норны, да и Ванф, говорят, веретена не чуралась. Называют их так потому, что в пряжу вплетается лунный свет, придающий нити волшебные свойства. Только трижды за всю жизнь позволено Лунопряхе свить такую нить, и только одна ночь в году подходит для такой работы. Мусульмане называют её Лейлят-аль-Рагаиб - Ночь Желаний, Ночь Благоволения. Считается, что это ночь бракосочетания родителей Пророка, и в честь такого события любое высказанное человеком желание Аллах исполнит. На самом деле праздник этот куда древнее ислама, да и любой другой религии. Бывают в течении Времени такие точки, когда оно замирает в неустойчивом равновесии, и тогда достаточно дуновения ветерка, чтобы его сдвинуть. Лейлят-аль-Рагаиб – одна из них.
Лунопряхами обычно становятся, получив в наследство от предшественницы веретено, или прялку, или ещё что-нибудь такое. Гульсум, когда в восемнадцатом году умерла вязальщица Старая Козлиха, взяла себе её спицы. Аллах знает, почему: была уверена, что так правильно. Тем более, что дочки Козлихины никаких склонностей к вязанию не имели. То есть, носки-варежки ребятишкам связать могли, но терпения и мастерства на паутинки им не хватало.
Неведомо, кто и как выбирает среди женщин Лунопрях. Неведомо, как узнаёт избранная, что пришло время для её волшебства. Просто в один прекрасный день понимает она: пора. Вот как Гульсум однажды поняла, получив весть, что муж её пропал без вести на войне… Собрала она тогда вычесанный с козы Маньки пух, дождалась Лейлят-аль-Рагаиб, совершила на закате положенный по обычаю намаз в два ракята и спряла до восхода солнца нить, тонкую и невесомую, как предрассветный сон. И связала из той нити шаль немыслимой красоты. А через пару месяцев вернулся домой Файзулла. Покалеченный, но живой. Шаль ещё тридцать лет укрывала Гульсум от морозов и лютых степных метелей. Пока не порвалась так, что не заделаешь - как раз в день смерти мужа…
Второй раз взялась Гульсум за лунную пряжу году, кажется, в шестьдесят втором. Что тогда в мире творилось, она не очень понимала – куда уж простой доярке в политику лезть. Но войной пахло отчётливо и страшно было всерьёз. Эту паутинку выпросили у неё приезжие девчонки из Оренбургского краеведческого музея. Готовы были любые деньги заплатить, но такие вещи за деньги не продаются. Отплатить за них можно только ответной услугой.
Вот, видать, и пришло время для последней работы, размышляла Гульсум по дороге домой. А всё из-за Гололобова, чтоб ему могильной землёй накрыться, да не завтра, а сей же час! Мутный мужик Мишка Гололобов. Сам он не максютовский, из Разномойки. При советской власти был парторгом и уж таким пламенным коммунистом, что только держись. Как советской власти не стало, заделался Мишка демократом, не менее пламенным. Потом уехал куда-то, и лет пять о нём ни слуху, ни духу не было. Когда вернулся, колхозов уже не было – завелись какие-то АО, шайтан знает, что такое. Приехал этакий добрый барин: в Разномойке школу отремонтировал, церковь построил, в Алмале - мечеть. Помимо благотворительности скупал землю в округе и перепродавал потом. Слухи ходили, будто к тем, кто не хотел свой пай добром продавать, приходили Мишкины подручные и уговаривали с помощью дубинок, арматурин и прочего. Однако сходило ему это с рук: то ли доказательств не было, то ли просто откупался, погань.
И в Максютово, как понимала Гульсум, Гололобов повадился за тем же самым. И не отстанет ведь, пока своего не добьётся. В открытую-то вряд ли полезет, всё-таки городская его шпана числом не больше полудюжины против разъярённых максютовских мужиков мало чего стоит. А вот нагадить могут: баб, ребятишек покалечить, дома пожечь… Такие на всё способны.
Так, размышляла Гульсум, пух у меня есть непряденый, Ночь Желаний послезавтра, паутинку связать – месяца полтора-два уйдёт. Время есть.
Два месяца спустя старая вязальщица опять сидела в кабинете председателя поселкового совета.
- Вот, - она протянула Сашке свёрток, - это жене отдашь. Скажешь: Гульсум-аби тебе дарит и говорит: пока шаль цела, Гололобов сюда не сунется. А там дальше видно будет. Дом пусть родичи продадут. Маньку соседка моя Наталья заберёт, я договорилась. А уж прялку да всё, что для пуха нужно - кто возьмёт, того и будет.
- Ты что, старая, - удивился Сашка, - помирать собралась, что ли? Ты кончай это дело, не выдумывай!
- Да пора уже, - с достоинством возразила Гульсум, - девятый десяток подбираю.
И ушла, прямая и крепкая, как старая сосна.

Как водится, похоронили Гульсум-аби до заката. Прялку и спицы её взяла себе Ленка Певзнер, дочка максютовского ветврача.

А на камне над свежей могилой, где было написано: «Гарифзянова Гульсум Абдрахмановна» и две даты – появилась ещё одна надпись.
Лунопряха.

Отредактировано Арианрод (29-04-2018 03:16:12)